— Может быть, господин. Может быть! Но страшно было бы, если бы трон Кемет остался пуст. У нас не было братьев...

— Что будет, если митаннийская царевна родит сына?

— Поздно. Твой престол наследует твой сын.

Мой муж взглянул на меня, и я увидела в его глазах горький вопрос, горькую тоску. Мы были женаты три года, и сына у нас не было.

— Господин мой, мы ещё молоды, впереди много счастливых лет. У нас будут сыновья, много, много. Зачем думать об этом сейчас?

— Если бы великий Атон даровал его величеству сына, твоя мать могла бы стать новой царицей Хатшепсут...

— Теперь это не заботит её. Ты примешь престол по праву, мой возлюбленный господин, вокруг тебя будут мудрые советники. Царственное солнце не погаснет, его дом не опустеет. Ты не должен печалиться...

— Мне тяжело дышать, Меритатон. Руки так слабы, что могут выронить жезл и плеть...

— Я поддержу их!

— Ты только женщина, моя возлюбленная Меритатон.

И я подумала: разве Кийа не была только женщиной? А она правила страной Кемет, она повелевала сердцем фараона, она носила венец соправителя. А царица Хатшепсут, разве она не была только женщиной? А царица Тэйе, о которой говорили, что половину государственных дел Кемет решала она?

— Пусть так, мой господин. Но руки мои достаточно сильны, чтобы поддержать тебя. Ты устал, тебя измучила бессонная ночь. Ты поступил неразумно, ведь тебе предстоит тяжёлый день, полный забот. Помни, с этого дня ты владыка великой Кемет, ты будешь увенчан двойной короной великих фараонов, и ты наследуешь её по праву. Ты тот, кому вечноживущий Эхнатон пожелал передать власть.

— Если бы он видел меня сейчас, Меритатон! Если бы видел!

Он закрыл лицо руками, плечи его содрогнулись от безмолвных рыданий, и я снова приникла к нему и принялась утешать, смиряя своё собственное сердце, которое говорило мне, что мой возлюбленный Хефер-нефру-атон прав, что страх его не бесплоден. Я подумала, что так, должно быть, чувствуют себя в первом полёте птенцы, только что вылетевшие из родного гнезда. Высота, пронизанная лучами солнца, и для нас таила множество неведомых опасностей. Мы были одни перед лицом надвигающейся бури, одинокие и беспомощные, и бессильные изменить свою судьбу, как изображения, которые легко можно изгладить с каменных плит. Что будет завтра? Не пожелает ли захватить власть верховный жрец Дома Солнца Тузу? Не поднимут ли головы многочисленные сторонники Амона в Оне и Опете, не захотят ли они заступить дорогу к трону моему возлюбленному супругу? Не прикажет ли Хоремхеб своим войскам идти на Ахетатон, чтобы смести с лица земли столицу царственного Солнца? Всё это было невероятно, и всё это могло быть, ибо свершилось то, чего не должно было свершиться, ибо небо смешалось с землёй и воды трёх Хапи[97] слились в один безумный, клокочущий поток, готовый поглотить и невинных, и виноватых. Если бы отец успел, он мог бы подготовить своего брата к власти, мог бы дать ему множество необходимых советов, мог бы указать верный путь, хотя и не был Хефер-нефру-атон подобным силою Эхнатону, хотя и не мог он так гнать коней своей колесницы и так хлестать плетью мешающих его пути. Вот уже показался краешек солнечного диска, настало новое утро страны Кемет, первое утро власти фараона Хефер-нефру-атона, моего возлюбленного мужа, который в этот миг сожалел о том, что ночь так коротка и не может длиться вечно. И я не могла победить его страха ни своей слабостью, ибо слёзы мои были ему понятны и не требовали утешения, ни силой, которой у меня не было, ибо сама я была полна страха. И когда в дверях покоев появился Эйе, почтительно приветствовавший нового фараона и его супругу, я ощутила облегчение, огорчившее меня, ибо оно свидетельствовало о моей слабости, и предоставила многоопытному отцу бога руководить действиями моего мужа, подчинившегося ему беспрекословно. Он воистину был послан нам великим Атоном, этот мудрый царедворец, этот старик с молодыми зоркими глазами и мужественным сердцем высоко парящего сокола.

Эйе казался озабоченным сверх всякой меры. Вертя в руках свиток, ходил он по Залу Приёмов и не смотрел ни на фараона, ни на меня, сидевшую рядом с троном. Хоремхеб прислал гонца с известием, что собирается прибыть в Ахетатон для участия в церемонии погребения великого Эхнатона, и желание его было естественно и понятно, ибо он был высшим военачальником Кемет, одним из друзей фараона, человеком, с которым считались. Но его отсутствие на границах могло развязать руки хатти, которые только и ждали удобного случая, чтобы напасть на пограничные города, слишком слабые, чтобы дать им отпор своими силами. В последнее время эти мелкие стычки с хатти случались часто, часто... Кому из нас не было ведомо, что в дни великих перемен в государстве враги слетаются к нему со всех сторон, как хищные птицы, готовые рвать когтями ещё живого, но ослабевшего льва? Муавитяне, хатти, шасу, каски, ливийцы, арамеи — сами по себе они не были так страшны, но, налетев одновременно со всех сторон, могли нанести чувствительный урон. А хатти к тому же были хитры и вероломны, в последние дни отец нередко упоминал о том, что их лазутчики действуют слишком хорошо, ибо Супиллулиума отчего-то очень быстро узнает о намерениях Великого Дома бросить тот или иной корпус на защиту отдалённой крепости или на подавление подстроенного хатти восстания в дальних областях Ханаана. Эйе полагал, что мог и в самом дворце быть лазутчик, хитрый и осторожный, и настаивал на том, чтобы отец повнимательнее пригляделся к своим семерам[98], но мог ли отец в последнее время придавать значение подобным мелочам, когда так заботило его благополучие царственного Солнца?

Никто не мог запретить Хоремхебу прибыть в столицу, да и поздно было делать это. Но Эйе заботило ещё что-то, кроме отсутствия Хоремхеба на границах. Он никогда не высказывал вслух необдуманных мыслей, всё, что он говорил, было взвешено весами самой строгой меры. И потому мы ожидали с волнением и беспокойством, что он скажет, как ответит на беспомощный вопрос владыки: «Что делать теперь, Эйе?» Кемет казалась погруженной в полуденный сон, так медленно она воздевала руки к Царственному Солнцу. Она долго не могла поверить в то, что великого Эхнатона уже нет на её престоле. Она поверила с трудом, лишь когда увидела заупокойные церемонии во всех святилищах Атона, и протирала себе глаза, когда видела на своём троне молодого фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Верховный жрец Дома Солнца Туту сказал, что жертвенные дары стали скромнее, и количество их уменьшалось с каждым днём. Во дворце кое-кто произносил имя проклятого Амона, оно звучало всё назойливее и громче. Тело его величества Нефр-хепрура Уэн-Ра Эхнатона готовили к погребению в Доме Вечности[99], а его собственный дом ощущал, как колышутся его стены. Грозной бури, которой мы ожидали, не было. Но не было и покоя, не было мирного царствования, не было ясного света с небосклона, хотя великий Атон каждое утро появлялся над землёй Кемет. Быть может, если бы налетела страшная буря, быстрее побежала бы кровь по нашим жилам и напомнила бы нам, что мы дети царственного солнца. Но мы были принуждены стоять неподвижно, чтобы не разрушить хрупкой опоры, и неподвижность грозила обернуться вековым спокойствием великих пирамид. Лицо моего мужа казалось застывшим, утратившим все живые краски. Голос его, когда он произносил утреннее приветствие царственному Солнцу, казался исходящим из уст великого сфинкса, так был он ровен и мертвенно-спокоен. Застывший, как статуя, в своих церемониальных одеждах, он и сейчас хранил молчание и казался менее живым, чем его собственное изображение на стене Зала Приёмов, где он представал принимающим двойную корону Верхней и Нижней Кемет. На покрытую росписями стену бросали нежные розовато-оранжевые отсветы огоньки светильников, лицо фараона оставалось в тени.