— Это даже не обсуждается, — ответил мне Щуров.

Шлепали мы никак не меньше двадцати минут, и это быстрым шагом, так как, родительский дом находился почти в центре, а мы на самой окраине поселка. А поселок у нас достаточно вытянут. Мы приблизились к дому и попытались заглянуть в окна, все-таки первый этаж, грех не воспользоваться, но все окна оказались старательно зашторены. Исключением явилось лишь кухонное окно, прикрытое короткой занавеской, но за ним не наблюдалось ни единой живой души. Стоящий у подъезда черный внедорожник, абсолютно не проливал свет на посторонние личности в квартире. Ранее я этой машины не встречала.

Моя связка ключей осталась в съемном доме, мне пришлось стучать, звонок почему-то не работал. Человек, по ту сторону двери, приблизился почти бесшумно и приложился к глазку. Даже не видя, знала это. Чувствовала. Казалось, слышала его размеренное сопение. Следом почудилось — он держит в руке пистолет, непременно. Но я одернула себя — кино что ли пересмотрела — и вскинула подбородок, чуть оттеснив Димку, стоящего рядом.

— Э-э… что за бравада? — возмущенно спросил он и шикнул: — А, ну, спряталась за спину.

Он что, тоже про оружие думает?

Дверь распахнулась неожиданно, сразу на всю ширь. Гришка проделал это резко, широким жестом. Кивнул вглубь коридора и скомандовал:

— Заходим по одному!

Я даже обрадовалась ему немножко, всё же, знакомый уже, не чужак. Димка ступил первым, следом подтянулась я. Гришка нас облапал и отобрал мобильники. Димка попытался возражать, устроив спор, а я поспешила в гостиную.

Лицо Мишани украшал здоровенный фингал, прямо-таки устрашающих размеров. Глаз оплыл и, подозреваю, видел мутно. Руки покоятся на коленях, связаны, или правильнее сказать, смотаны скотчем, на лысой голове свежая ссадина. Он смутился меня, отвел взгляд и горько вздохнул. Мама рядом, на диване, с прямой как обычно спиной, не связана, синяки отсутствуют. Уже неплохо. Кроме них, в комнате находился мой недавний знакомец Серёга, вальяжно восседал на стуле, балуясь откидным ножом. Вполоборота, спиной к окну, наблюдая за входом и моими родственниками одновременно. Вслед за щелчком сработавшей кнопки, вылетало блестящее лезвие, Серега всякий раз прятал его, чтобы явить окружающим вновь. Он считал подобная игра с «выкидухой», так кажется называется, действует на людей устрашающе. Правильно считал, кстати. Появившаяся при виде меня масляная ухмылка на его лице, только подтвердила мои мысли.

— Мам, ты как, в порядке? — шагнула я к ней и присела, невольно осматривая её на предмет увечий.

Поджатые губы и монументальный мамин взгляд подсказывали, ещё держится, но буквально на грани. Той, за которой притаился словесный понос, обычная бабская истерика, а за ними уже и фонтаны слез. Однако, мама понимала, эти люди не для того здесь собрались, чтобы выслушивать её страдания и разговор у них будет коротким, безапелляционным.

— Он, — не глядя, ткнула она в Гришку пальцем, — обещал, что ни причинит вам никакого вреда.

Гришка откинулся в кресле, расположенное у противоположной от окна стене и протяжно зевнул:

— Не мороси, мать, а, башка болит. Располагаемся, господа, ждём.

«Господа», судя по всему, это мы, я и Димка, и произнёс он обращение иронично, вовсе нас таковыми не считая. Я опустилась на диван рядом с мамой, а Димка занял мамин круглый стул у инструмента. Крутанулся на нем один оборот, сложил на груди руки и весело спросил:

— Чего ждём, Гриша, хозяина?

Гришка отреагировал своеобразно. Подхватил с журнального столика мамину статуэтку, в виде хрустальной лиры (приз зрительских симпатий, кстати, за выигранный во времена далекой юности конкурс) и резко швырнул ею в Димку, почти не целясь. И попал бы, в районе головы. Лицо или ухо точняк зацепил бы. Только Димка увернулся, да ещё и приз поймал, выставив руку. «Реакция есть, дети будут», — зачем-то вспомнила я, так и не сообразив грустить или радоваться.

Оно, конечно, хорошо, за Димку я рада, да и за мамино спасенное достояние тоже — упаси господь, разбиться — только слишком уж эта выходка Гришкина смахивала на начало «военных действий». Да и связанные руки Михаил Юрьевича энтузиазма не прибавляли. Щуров определил статуэтку на пианино и опять развеселился. Чего он лыбится во весь рот? Гришку не иначе доводит. Тот, меж тем, прикрыл глаза и притворился спящим, вытянув длинные ноги. Туфли размера сорок пятого-шестого, никак не меньше. И не жарко ему, в такую погоду? Нашла, о чем переживать, о Гришкином комфорте, вот же, действительно, убогая.

Я обследовала взглядом столик и все окружающие кресло предметы, до которых могла дотянуться внушительная Гришкина рука: пульт от телевизора, на полу у кресла бутылка минералки, недопитая охранником, книга в твердом переплете, нотную тетрадь под ней в расчет не беру. Пожалуй, Мишаня со скотчем пока посидит, торопиться с просьбами освободить его руки явно не стоит. Тишины люди хотят.

— И долго нам тут сидеть? — не унимался Щуров, не иначе бессмертным себя вообразивший.

Я на него скосилась и скорчила злобную рожицу, он подмигнул мне. Конечно, любому станет неприятно, когда два придурка держат семью твоей девушки в заложниках. А я искренне верю, что я — его девушка и совершенно не возражаю, если он поведет себя более, чем скромно, лишний раз не отсвечивая. Не то станет на пару с Мишаней «улицы освещать».

— Сколько надо, столько и будешь сидеть, — не открывая глаз отрезал Гришка.

— Лаконично, — подытожил Димка, открыл крышку пианино и принялся давить на клавиши.

Гришка, вопреки моим ожиданиям, замечание ему не сделал, позволив тренькать на инструменте. Димка даже разошелся и под мамино воодушевленное лицо Собачий вальс сыграл. Мама на него глазела, как на нерадивого ученика, порадовавшего наконец хотя бы этой незатейливой пьесой. А потом Дима и вовсе повернулся к маме и предложил:

— Людмила Васильевна, скрасите наш досуг? — Серега подался вперед, готовый одним рывком усадить маму на место, мама, уже усвоившая кто из них главный, скосилась на Гришку, а Щуров развел руки: — Скучно, Гриш. Отчего бы не послушать хорошей музыки.

Гришка махнул рукой, валяйте, Серега вновь развалился на стуле, а мама скромно, с долей кокетства, произнесла:

— Я даже не знаю… Что ж, попробую, — поднялась она и поменялась с Димкой местами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мама выбрала Прокофьева «Петю и волк», я заподозрила её в иронии. Слушатели терпеливо выдержали отрывок минут на пять, а когда мама закончила Гришка заинтересованно спросил:

— А нормальное что-нибудь можешь?

Мамуля гордо вскинула голову, наиграла «Мурку» и вопросительно на охранника глянула — нормально?

— Давай!

После «Мурки» был «Владимирский централ», следом что-то из Высоцкого. О… благодаря Михаил Андреичу, этого добра в репертуаре мамы навалом. Мама наяривала на пианино не хуже ресторанного лабуха, я, где помнила, вставляла слова, порою целыми строчками, мысленно соглашаясь с Димкой — обстановка складывалась душевная. Выводы напрашивались сами собой: если уж неприятель допустил подобный балаган, значит, никто не запамятовал, что Вдовин для мамы все-таки зять. Шансы на спасение возрастали. А с ними и оптимизм.

Раздавшийся стук в дверь заставил всех переглянуться. Господи, как не вовремя! Клянусь, на лицах наших «гостей» мелькнуло разочарование. Тарабанили с чувством, безостановочно.

Ввалившийся Вдовин выматерился с порога и прикрикнул:

— Какого хрена у вас тут происходит?!

Гришка, открывший ему дверь, пробубнил в ответ «вас ждем» и они оба возникли в комнате. Жанкин муж первым.

— Родственнички в сборе, — хлопнул он в ладоши и заметил Димку: — И ты здесь? Что ж, тем лучше, — подытожил он и обвел взглядом комнату. Выбрал кресло, занимаемое ранее Гришкой, расположился в нем. — Расстроили вы меня, родственнички, особенно ты, Евгения.