Но было нечто такое, что отличало Хардхорна от остальных Стражей и характеризовало его по-особенному. Что-то, что скрывалось в глубине, под прочным и блестящим куполом из безграничной верности своей принцессе и веры в вечное сияние Солнца над Эквестрией. Что-то, что делало Хардхорна не просто безгранично преданным слугой Ее Величества. И это нечто, чистое, словно невинная детская слеза, и огромное, будто безбрежный океан, бережно и надежно оберегалось от посторонних, всегда неуловимое для большинства, и лишь едва заметно скользящее тенью во взгляде, робко прячущееся за фасадом невозмутимых слов и между строк, легким порывом играющее в неуловимых движениях, тихо сквозящее в жарком дыхании. Сокрытое в недрах, но громко звучащее глубоко в душе в унисон биения сердца.
Я вздохнул. Нетрудно было догадаться, что рассказываемая история принимает пикантный оборот. Нортлайт, заметно посерьезнев, невозмутимо продолжал повествование.
- Любовь паладина к своей принцессе. Прекрасная тема для чувственной баллады, что призвана играть на струнах сердец, переливаться искрящимися волнами в душах, вызывая в нас отклик. И так хочется, чтобы конец ее был счастлив и безмятежен, потому что все мы по-своему верим во что-то лучшее. Во что-то большее и светлое, что дает нам надежду. Но не всем нашим надеждам суждено сбыться.
- А что Тия? - Немного помолчав, спросил я, вспомнив давнишний уже разговор с Луной о коварстве любви бессмертных и смертных.
- Его чувства были безответны. Селестия, несомненно, если поначалу не знала наверняка, то догадывалась - но незыблемо сохраняла между собой и им дистанцию, четко отчерченную формальными границами. И Хардхорн принимал это, находя единственный выход выражению своих чувств в искренней и бескорыстной службе. Он не вымаливал ее любовь. Не пресмыкался, не шантажировал и не давил на жалость. Просто был рядом, готовый по любому ее приказу отправиться и в огонь, и в воду, и в глубины Тартара. В его понисоне Селестия всегда находила надежную поддержку и опору.
Те немногие, кто знал, в том числе и твой покорный слуга, сочувствовали обреченной, безнадежной любви Хардхорна, хоть и восхищались его терпением и выдержкой. Однажды, в один из редких моментов искренней и такой опасной откровенности, я не сумел сдержать эмоций и прямо сказал ему, что пора наконец перестать желать недосягаемую звезду с неба, когда под ногами целая россыпь великолепных самоцветов. Что жизнь в несчастном вожделении так бесследно и угаснет под сенью вечно молодой, неподвластной времени Богини.
А он лишь тихо смеялся, говоря, что заколдован. И еще, будучи жеребенком, ровно в день главного праздника Солнца, был заточен в плену лучезарных розовых глаз могущественной волшебницы, и чары эти снять отныне невозможно. И каждый рассвет, что дарует она этой земле, делает его счастливым, ибо означает, что жизнь и служба его не напрасны.
И тогда я понял, что долг и любовь срослись между собой в нем так крепко, что стали частью его сущности, столь сильной, что, вырви этот кусок из его души, он просто перестал бы дышать.
Нортлайт вздохнул, едва заметно покачав головой. Затем по-доброму усмехнулся.
- Годы шли, сменяя друг друга. И казалось, что если и есть вещи, неподвластные переменам, так это безукоризненная служба Солнечного рыцаря своей принцессе, неизменным хранителем стерегущим покой Ее Величества и ее пони. Но однажды… - Фестрал сделал многозначительную паузу. - Тот год выдался особенно щедрым на всевозможные обильные урожаи. И в Кантерлоте принято было решение организовать масштабный Фестиваль цветов. В воздухе витал невероятный, головокружительный, сладкий и пьянящий аромат счастья, благоденствия, и, конечно же, любви - куда ж без нее?
Со всех концов Эквестрии съехались садоводы и флористы, желающие поразить столицу и ее гостей с доброй половины света диковинными растениями, букетами, икебанами и прочими искусными произведениями цветоводческой науки. Праздник, скажу тебе, удался на славу! Хотелось бы мне вновь оказаться в такой дивной атмосфере буйства красок, радости, веселья и звенящего смеха. Я стоял в теневой охране, блюдя за порядком, прямо рядом с правительницей и ее окружением. Принцессу одаривали цветами, и очередь из дарящих все никак не уменьшалась, растянувшись чуть ли не до самых ворот городских стен столицы. В какой-то момент мне даже начало казаться, что Селестия прямо-таки утонет в пестром ковре из воистину королевских соцветий: пухлых бутонов роз, шикарных пионов, изящных лилий, изысканных тюльпанов, солнечно ярких хризантем…
Обстановка из официально-торжественной незаметно преобразилась в легкую и непринужденную. Ее Величество звонко смеялась, шутила, очаровательно улыбалась и задорно перешептывалась, чаще всего со стоящим рядом Хардхорном, и он отвечал ей, вызывая довольный румянец на ее разгоряченных радостью щеках. На его вопрос о том, что она будет делать со всем этим надаренным великолепием, Селестия шутливо, в порыве мимолетной искренности, обмолвилась, мол, прикажет сделать душистую кровать для сна на пару вечеров, украсить залы дворца или раздать всевозможным ботаническим садам и паркам, и ей не будет жаль, ибо, хоть все эти прекрасные цветы и наполнены всевозможной царственной символикой, ни один из них не приходится ей по душе, ни один она не выберет в качестве своего талисмана, характеризующего ее натуру. Такие цветы ей дарят постоянно, руководствуясь официальным этикетом и ее королевским титулом.
Понимающе кивнув, под предлогом неотложного дела единорог на время оставил принцессу, быстро растворившись в шумной и возбужденной толпе. Я заметил, что Селестия, хоть герцог и пообещал возвратиться так быстро, что она не успеет принять еще порядка десяти подарков, все же несколько поникла, явно начав скучать. Но слово рыцаря есть не что иное, как закон, особенно если это слово он дал даме своего сердца. Спустя несколько, казалось бы, неприлично долго растянувшихся минут Хардхорн вновь возник рядом. Под пурпурным плащом у него я приметил таинственный небольшой сверток. Жеребец откинул полы одеяния и осторожно извлек миниатюрную орхидею с нежными, будто сахарными, белыми лепестками, робко розовеющими лучиками прожилок цвета первой зари. Он протянул это хрупкое сокровище изумленной Селестии, сказав, что нашел идеальный символ ее души.
Впервые в жизни я видел смятение в чертах до этого неприступной кобылицы, искру, что вспыхнула яркой звездой в глубине ее, обычно спокойных и отстраненно дружелюбных глаз. До конца фестиваля принцесса оставалась необычайно тихой и немногословной, прижимающей цветок к своей груди. В ее украдкой бросаемых на Хардхорна взглядах я впервые заметил отражение чего-то особенного, трепетного и застенчивого.
И с тех пор это «что-то» начало крепнуть и зреть в ней, уподобилось капели, означающей конец долгих холодов; распускалось, как робкий нежный бутон гривандыша под светом полной луны. Ее сердце, ожесточенное после утраты родной сестры и взваленного бремени ответственности, наконец, оттаяло… и в него пришла весна. Которая, поначалу едва уловимая, чувствовалась с каждым днем все сильнее: во взгляде, в интонациях, в беседах, прогулках и аудиенциях со своим генералом, что становились все длиннее и длиннее. Любовь расцвела в ее душе, согревая и исцеляя душевные раны, растапливая, до этого крепкий, лед одиночества. И вот уже каждый, кто находился рядом с Селестией, чувствовал эти перемены, ощущал то искреннее, не скрываемое более за непроницаемой завесой сердечное и душевное тепло, что волнами исходило от нее. Вскоре только самый ленивый во дворце не гадал, когда же наконец объявят радостную весть о свадьбе нашей обожаемой монархини. Признаться, я был неимоверно рад за них обоих, особенно за Хардхорна, который, вопреки всем предрассудкам, сумел доказать, что горячее сердце, чуткость и забота способны покорить даже бессмертное существо.
- Однако… - В плавное ранее полотно рассказа внезапно прокралась небольшая, но тревожная заминка. - Горизонт светлого будущего в любви и благоденствии был внезапно омрачен неспокойными вестями о толпах беженцев, бегущих без оглядки с далекого юга. Те пограничные земли считались по большей части бесплодными и необитаемыми, и потому не заслуживающими большого внимания: похвастаться они могли лишь унылыми пейзажами каменистых пустошей да дюнами засушливой пустыни. Факт неожиданного появления под самым боком целых орд странных, неведомых нам ранее существ, что из всех щелей аки ужи поползли с тех территорий, был так же поразительно неприятен, как внезапное жало шершня в крупе, причем не одного.
