Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Был август, погода стояла холодная, я простудилась и сильно кашляла. Долли и Дмитрий Алексеевич встревожились. Дмитрий Алексеевич за неимением доктора поставил сам мне на грудь мушку. Я боялась боли и не соглашалась, но кашель был такой зловещий, а будущая поездка в Ясную прельщала меня, и я согласилась. Их нежная забота меня трогала. Помню, как я вышла вечером на террасу и любовалась закатом солнца. Из конторы по саду шел Дмитрий Алексеевич. Увидя меня, он строго сказал:

– Что вы делаете? Вы простудитесь. Идите в комнату.

– Не пойду, я прямо задыхаюсь в комнатах.

– Таня, я вас умоляю войти, – говорил он, подойдя ко мне.

– Ну немного еще… Оставьте меня, – просила я.

– Как трудно будет с вами вашему мужу, – сказал он, серьезно глядя на меня. – Я не умею вам отказать.

– Мужу? – повторила я. – Я думаю, что я никогда не выйду замуж.

– Почему? Этого не может быть!

– Два года быть невестой одного, а потом? Да кто же возьмет меня? – с горечью, краснея, говорила я.

– Да, если бы я был свободен и молод, я считал бы за счастье быть вашим мужем… – неожиданно для меня сказал он.

Я с благодарностью глядела на него, и во мне что-то шевельнулось более, чем простая дружба. Пароксизм удушливого кашля захватил меня. Дмитрий Алексеевич, молча обхватив меня сильной рукой, почти на руках внес в гостиную, где сидела Долли.

– Ну, что с вами делать? – с досадой говорил он.

– Дмитрий, зачем ты пускаешь малютку на балкон, – сказала Долли. – Как она кашляет!

Дмитрий Алексеевич, не отвечая, ушел к себе. Я подошла к Долли, обняла ее и, спрятав лицо ей на плечо, горько заплакала.

– Танюша милая, душенька, что с тобой? – тревожно спросила Долли. – О чем ты плачешь? Ну, скажи?

– Не знаю, – прошептала я.

Я рассказала, по приезде в Ясную, Льву Николаевичу о нашем разговоре с Дмитрием Алексеевичем, как я делала это всегда.

– Ничего, не тревожься. Дмитрий очень любит свою жену, – сказал он. – И ты ничего дурного не делаешь, живя у них.

12-го сентября мы были в Ясной. Пристройка была готова, но не оштукатурена внутри, что придавало ей немного мрачный вид. Лев Николаевич сам водил нас смотреть на свое создание. Кабинет был большой с колонной посредине комнаты, для прочности террасы. Терраса была крышей кабинета.

– Ты посмотри, – говорил он. – Как красиво вышла эта лестница, ведущая в аллею сада.

– Да, – соглашалась я, – она напоминает мне декорацию из оперы «Аскольдова могила». Помнишь, как ее похищают по такой же лестнице.

– А тебя похитить некому. Кроме Индюшкина никого нет у нас, – смеясь сказал он.

Лев Николаевич был, очевидно, горд своим архитекторством. Небольшая комната в два окна была уютна и в стороне. Со временем эта пристройка оказалась непрочна вследствие гнилого материала. Был куплен старый кабак, стоявший на шоссе, недалеко от деревни. От кабака шла дорога вниз с горы на деревню (и по сию пору называется этот спуск «Кабацкая гора». В настоящее время на этом месте построена школа).

Я обежала весь дом, поздоровалась со всеми людьми. Все было по-старому, только Дуняша вышла замуж за Алексея Степановича. Душка бросилась обнимать меня.

Тетенька Пелагея Ильинична гостила в Ясной и помещалась в комнате Татьяны Александровны. Приехала и Марья Николаевна с девочками.

В те времена мне и в голову не приходило, сколько хлопот и забот требовалось хозяйке, чтобы разместить, накормить всех, сколько дела прибавлялось и прислуге. Все делалось как-то незаметно и легко.

Мы, молодежь, проводили время очень приятно. Ходили и ездили в лес за грибами. Погода стояла поразительная: напоминало июль. По вечерам затевали или какую-нибудь игру, или музыку, или чтение.

– Дуняша, скажи мне, бывает у вас Сергей Николаевич? – спросила я ее после долгих колебаний.

У сестры, тем более у Льва Николаевича, я не хотела спрашивать: пускай думают, что я о нем забыла.

– Бывают, только редко.

– Что же, он весел, спокоен? – спросила я.

– Ну, евтого я не знаю. Только слышала намедни, как они были у нас, с графиней о чем-то спорили, а я стол за Алексея накрывала.

– А о чем спорили? – спросила я.

– Да так, что жить теперь нельзя, люди дерзки стали, никто работать не хочет. Да я плохо слышала. Только что не веселы они и никуда не ездят. А так-то вообще как живут, не знаю.

«Зачем я спрашиваю? Какое мне дело?» – подумала я.

Наступило 17 сентября. Настроение у всех и у меня было праздничное. Все мы нарядные, в легких белых платьях с цветными лентами. Обеденный стол украшен цветами, и новая терраса залита солнцем. Помню, как шумно и весело в 5 часов вечера садились мы за стол. И вдруг из аллеи сада послышался оркестр. Он заиграл увертюру из оперы «Фенеллы» «La muette de Portici» («Немая из Портичи»), которую так любила Соня. Все мы, кроме Сони, знали, что Лев Николаевич просил полковника Юношу прислать оркестр, но должны были хранить это в тайне. Не берусь описывать выражения лица Сони! Тут было все: удивление, испуг, что это сон, радость, умиление, когда она увидела и помяла выражение лица Льва Николаевича. Он сиял не меньше ее. Соня была очень привлекательна своим цветущим и веселым видом. Я давно ее такой не видала и радовалась на нее.

После обеда приехали кое-кто из офицеров и Стасюлевич и затеялись танцы. Танцевали все, начиная с полковника Юноши, Льва Николаевича и Дьякова. Обе тетеньки и бедная Долли были зрителями. Все это происходило на террасе. Стасюлевич по принуждению танцевал только кадриль. В одной из кадрилей, в шестой фигуре мне пришлось плясать русскую. Так как я плохо помню про себя, то предпочитаю привести то, что писала Варвара Валериановна Нагорная в 1916 году, в приложении к газете «Новое время» в статье «Оригинал Наташи Ростовой»:

«В шестой фигуре кадрили оркестр заиграл „Камаринского“. Лев Николаевич стал выкликать, кто может плясать „русскую“, но все стояли молча; тогда он обратился к Колокольцову со словами:

– Пройдись „русскую“, неужели вы можете стоять на месте?

Оркестр забирал все больше и больше.

– Ну! Ну! – понукал дядя.

Колокольцов сделал решительный шаг вперед и, описав плавный круг, остановился перед Таней.

Я видела ее колебание, и мне стало страшно за нее».

Но не только Варя, а и сама я чувствовала робость, а вместе с тем еле-еле стояла на месте. Я чувствовала, как во мне дрожало сердце, как дрожали плечи, руки, ноги, и как они сами, помимо моей воли, могли бы делать то, что нужно.

Варенька пишет:

«Лицо ее выражало восторженную решительность, и вдруг, подбоченясь одной рукой и подняв другую, она легкими шагами поплыла навстречу Колокольцову.

Кто-то бросил ей платок. Подхватив его на лету, она, уже не заботясь об окружающих, плясала так, как будто она никогда ничего другого не делала.

Все зааплодировали. Мне самой, слушая эту увлекательную вещь Глинки и видя Таню, захотелось присоединиться к ней, но я не решалась».

«Весело, беззаботно и молодо жилось тогда» – прибавляет Варя.

Красота и теплота ночи были поразительные. Мы все спускались по декоративной лестнице вниз, в аллею сада. Был ущерб луны, и она взошла лишь к 11 часам. После танцев музыкантов угостили ужином с пивом, и в первом часу ночи, заиграв марш, выступили они с офицерами в Ясенки. Все это было торжественно и красиво, как и сама полусветлая ночь, с блестящими осенними звездами.

Лиза, Маша, Софеш, – все в этот вечер в своих легких нарядных туалетах казались мне особенно милыми и красивыми, особенно Лиза. Она вступала в возраст юности. Хотя они были с Варей сестры, совершенно различные по характеру, но все же что-то «толстовское» сидело в них: прямота, чуткость и религиозность с оттенками мистицизма. Когда Марья Николаевна уезжала куда-либо, или бывала нездорова, хозяйство по дому поручала она Лизе, которая была ее любимицей.

– Разве можно что-либо поручить Вареньке – она все забудет, – говорила Марья Николаевна.

Мы прогостили недели две.

91
{"b":"714984","o":1}