– Мама стояла у стола, – говорила Варя, – в тетенькиной комнате. Она держала в руках работу и что-то наскоро зашивала. Соня, Лиза, тетенька, я, Наталья Петровна, все мы были в комнате. Мама стояла к нам спиной. Вдруг она обернулась к нам и сказала сердитым голосом:

– Кто это ударил меня по плечу, терпеть не могу лих шуток.

Мы все переглянулись с удивлением и говорим:

– Никто и не подходил к тебе. Мамаша как будто не поверила.

– Да нет же, я же чувствовала, даже содрогнулась.

– Это странно, Машенька, – сказала тетенька.

– Ведь я же тут была, – говорила Соня, – никто тебя не касался.

Тетенька записала все происшедшее в свою записную книжку, отметив час, день и месяц. Через несколько дней, рассказывала Варя, мамаша получила письмо из Покровского с известием, что скончался отец наш, и число и час его смерти совпали с записью тетеньки.

– Что же вы удивились этому предзнаменованию? – спросила я.

– Нет, Таня, я верю, что есть мир, неведомый нам, – ответила Варя.

– И я тоже верю, но я боюсь его. Ты знаешь, я боюсь темноты, боюсь одна спать, а особенно после дурного поступка своего.

– Ничего, Танюша, Бог простит тебя, – утешала меня Варя, – только молись.

Столько веры, раскаяния и любви было в наших молодых душах.

Несколько минут длилось молчание. Я глядела на Вареньку. Она задумалась. «Как она переменилась за это время, с тех пор как мы не виделись», – думала я. «Как она мила!» Пятнадцатилетний возраст вступил в свои права, и неуклюжая девочка уже пускала ростки красивой юности.

– Пойдем к Агафье Михайловне, – сказала я. – Мне грустно сидеть в саду. Эти липы, этот тенистый чудный сад так напоминают мне прошлое.

Мы застали Агафью Михайловну в хлопотах. Дора, любимый сеттер Льва Николаевича, лежала на подушке с четырьмя прелестными щенятами. При виде нас она сначала как будто испугалась, а потом устремила на нас свои умные глаза и приветливо замахала хвостом. Я подошла и погладила ее.

– Варя, ты знаешь, где она ощенилась? – спросила я, смеясь, вспомнив мой ужас.

– Где?

– До вашего приезда я как-то ездила верхом с Левочкой, и так как он ждал меня, я наскоро сбросила свое розовое платье и свой розовый пояс на постель, чтобы переодеть амазонку и, ничего не убрав, ушла. Вернувшись домой, я вижу… о, ужас! Бедная Дора лежит на моей постели и на моем платье с четырьмя щенками и виноватыми и страдальческими глазами глядит на меня, слабо виляя хвостом, как бы прося прощения. Варенька ужаснулась.

– А вы ее простили, матушка? – спросила, хитро улыбаясь, Агафья Михайловна.

– Простила, ведь она так мила, умна, – отвечала я. Агафья Михайловна, как всегда, была рада нам и очень радушно приняла нас.

Комната Агафьи Михайловны была поразительно грязна. По углам в паутине кучками лежали мертвые мухи. По стенам ползали красные тараканы. Она кормила тараканов и не позволяла выводить их, как я уже писала. У подушки, на которой лежала Дора, было пролито молоко и видны были мышиные следы; мышей тоже кормила Агафья Михайловна. Образ Николая чудотворца, висевший в углу, был перевернут лицом к стене. Варенька, заметив это, взяла молча табуретку и хотела поправить его, думая, что это случилось как-нибудь невзначай.

– Не трогайте, не трогайте, матушка, это я нарочно! – закричала Агафья Михайловна.

– Как нарочно? – спросили мы.

– Да так, матушка. Молилась, молилась ему – хоть бы что. Я его и обернула, и пущай так висит!

Мы невольно засмеялись.

– Когда же вы его простите? – спросила Варя.

– Вот когда время придет, – серьезно отвечала Агафья Михайловна, – тогда и прощу.

Ясенская милая тихая жизнь шла своим чередом. Купанье, прогулки, верховая езда и возня с детьми наполняли наш день. Изредка приезжали гости: Дьяков и Дмитрий Оболенский, с которым я познакомилась на балу. Это был очень милый, развитой юноша, светски воспитанный матерью. Помню и визит Горчаковых, родственниц Льва Николаевича. Приезжали две княжны лет 25–30 с строгой деспотичной, как мне говорили тогда, старой матерью их. Варя, Лиза и я, боясь ее строгой критики, не выходили в гостиную и сидели в комнате тетеньки.

– Чего сидите, идите в Гостиную, – говорила Наталья Петровна. – Лев Николаевич вас там представит княгине вот таким манером.

И Наталья Петровна, приставив локоть правой руки к груди, вывернув ладонь, указывала по очереди на нас трех, приговаривая:

«Племянницы, свояченица, гости…»

При слове «гости», не отнимая руки, она обводила круг. Мы все засмеялись.

– Какие же там еще гости? – не переставая смеяться, спросила Варенька.

– Чего хохочешь? – говорила Наталья Петровна. – Вот ты небось знакомить-то не умеешь. Намедни приехала акушерки дочь, Констанция с матерью, а ты меня с ней и не познакомила, а одна ты в комнате была.

– Как, Наталья Петровна, я называла вас, – говорила Варя.

– «Называла…» – передразнила ее Наталья Петровна. – Нешто так знакомят? Надо толком говорить: кто такая, да как кому приходишься, а то «называла».

Мы весело смеялись, когда нас позвали в гостиную, и нам пришлось идти.

Подойдя к старой княгине, мы присели ей. Она не подала нам руки, а, кивнув головой и глядя на нас в лорнет, проговорила:

– Bonjour, mesdemoiselles[124].

Но потом ко всякой из нас обратилась с вопросом по-французски. Княжны были очень милы, и с ними нам было легко. По указанию Сони, мы предложили им идти в сад. Гости пробыли у нас до вечера.

Приезжал к нам и Фет, выражая радость, что мы будем жить в Никольском, в соседстве с ними.

– Ведь это еще не решено, – сказала Соня. – Там дом очень тесный, хотя Левочка обещает всех устроить.

Фет настаивал на нашем приезде.

– Ваши друзья Дьяковы будут соседями. А как жене будет приятно, – говорил Афанасий Афанасьевич. – Я надеюсь, что мы тоже чаще будем видеться.

Я слушала их разговор и с грустью думала: «Далеко уедем от Пирогова… А на что оно? – тут же спрашивала я себя. – Чем дальше, тем лучше».

Помню, как завязался литературный разговор. Афанасий Афанасьевич вспоминал с любовью о поэте Тютчеве.

– И перед смертью его я в последний раз видал его. Ведь это было в январе, – говорил Фет, – он вызвал меня к себе.

Этот разговор заинтересовал меня. Я любила стихотворения Тютчева, списывала их и учила наизусть.

– А вы хорошо знали его? – спросила я Фета.

– Он был моим другом, если я смею его так назвать. Это был исключительный лирический талант, – обращаясь более ко Льву Николаевичу, чем ко мне (что меня немного обидело), сказал он, – и исключительный человек по своей скромности. Когда его талант хвалили ему в глаза, он корчился, как от чего-то постыдного.

Фет в своих воспоминаниях о Тютчеве пишет о его скромности: «Как ни скрывайте благоуханных цветов – аромат их слышится».

– Но кроме его таланта, – продолжал Фет с улыбкой, обращаясь уже ко мне, – у него был превосходный кофе, который он очень, очень любил и не раз угощал меня им.

Я сделала серьезное лицо и отвернулась в сторону. Но, собственно говоря, Фет был прав. Отворачиваться от него не стоило.

В те времена я даже не знала, что значит «лирический», так как никогда не имела, кроме сестры Лизы, русского хорошего учителя. И вообще ученье я терпеть не могла и была очень мало образована.

Потом припоминал Лев Николаевич, как он ехал с Тютчевым четыре станции:

– Я слушал с таким удовольствием этого умного величественного старика. Я тогда писал вам об этом, Афанасий Афанасьевич. Почти в один год потеряли мы двух хороших и талантливых людей: бедный Дружинин, как он страдал перед смертью. Это был удивительно милый, хороший и чистый душой человек, – говорил Лев Николаевич, – его повесть «Полинька Сакс» как просто, правдиво и жизненно написана.

Тургенев эту весну приезжал в Россию и в Москву, но в Ясной Поляне он не был. Примирение со Львом Николаевичем тогда еще не состоялось.