Есть нам хотелось ужасно, но, несмотря на это, завязался интересный разговор. Я говорила, что меня часто мучает какой-нибудь пустяк из моей жизни, который я потом разбираю. Бибиков добродушно засмеялся и сказал, что это совершенно напрасно, что думать о том, что прошло, не стоит, что на свете все приятно, все прекрасно «и в особенности для вас», – прибавил он, обращаясь ко мне, – и что мучиться никогда не надо.

Лев Николаевич заметил, что анализ в молодости особенно мучителен, и что он сам перешел через это. Иногда какой-нибудь пустяк, как, например, ошибка во французском языке, гораздо более мучает, чем какой-нибудь дурной поступок.

– А вот теперь нас просто мучает голод, – сказал он, смеясь. – Поедемте, может быть, Воейков нагонит нас.

Пришлось голодными снова сесть на лошадей и равняться в поле.

– Не видали ли зайца в поле? – обращались мы к пастухам с обычным вопросом, а теперь еще прибавляли: – А тележки с монахом не видали? – Но получали всякий раз отрицательный ответ.

К шести часам вечера мы подъезжали к Туле. Проехав заставу, мы были уже на главной улице – Киевской. Собак держали на своре и ехали стороной. Бибиков простился с нами и уехал к брату. Вдруг глазам нашим представилось неожиданное, ужасающее зрелище.

Посреди улицы, мимо нас, мчалась наша тележка с Воейковым. Он сидел без шляпы, его седые волосы развевались по сторонам; глаза были красные, блуждающие, и он неистово кричал: «На абордаж! На абордаж!», – причем, держа в руках ружье, целился в прохожих, которые рассыпались, кто куда: одни прятались под ворота, другие ломились в первую попавшуюся дверь. Вожжи Воейков распустил, и умная, старая лошадь Барабан галопом мчалась по Киевской. Я взглянула на Льва Николаевича. Он неудержимо смеялся.

– Таня, сворачивай в переулок! – кричал он мне. – Скорей, скорей!

Мы свернули в переулок, чтобы не иметь с ним никакого дела.

Так как нельзя было оставлять лошадей в монастыре, то Лев Николаевич, подъехав к монастырю каким-то глухим переулком, велел мне сойти с лошади и ждать, а сам с Николкой повел лошадей, теперь уже не помню, куда. Но тут ожидал меня другой случай.

Уже смеркалось. Я стояла на узеньком тротуаре, как вдруг услышала за собой пьяный голос:

– Мадмазель, Диана, величественно! замечательно! Позвольте проводить!

С этими словами он наступал на меня. Я подняла хлыст.

– Ле краваш… ле краваш[84]! – повторял он пьяным голосом.

Я страшно испугалась. Кругом ни души.

– Левочка! – закричала я, что было сил, не зная, услышит ли он мой голос.

Но, к счастью, Лев Николаевич торопливым шагом шел уже ко мне, догадываясь, в чем дело. «Лекраваш», увидав его, тотчас же бросился бежать.

Наконец, мы у тетеньки. Лев Николаевич, от души смеясь, рассказывал про Воейкова. Я до сих пор без смеха не могу вспомнить обо всем.

Пелагея Ильинична накормила нас, напоила чаем. Мы отдохнули, но ехать домой пришлось снова верхом, что было очень утомительно.

Несмотря на усталость, я любила эти поздние возвращения.

Едешь себе, бывало, покачиваясь в седле. В тороках висят зайцы. Впереди темно, над головой звездное небо. От усталости непреодолимо клонит ко сну. Закроешь глаза, и мерещатся зайцы, зеленя, полынки…

А на душе так молодо, так хорошо! И мечты о будущем счастье сливаются с настоящим.

– Таня, ты спишь? – окликнет меня Лев Николаевич. – Не отставай!

Он боится, что я засну и упаду с лошади. Лев Николаевич едет впереди, моя лошадь постоянно отстает, Николка на своей лошаденке плетется сзади. Он и в темноте не остается спокойным, выкрикивая протяжным голосом:

– Генерал-фельдмаршал князь Барятинский!

Николка начитался про Барятинского, ему нравится это имя, и он сам чувствует в себе воинственный дух. Или же, слыша у нас в доме пение тогдашнего модного романса «Скажите ей», Николка громким голосом запевал:

– Скажите ей… – и говорком продолжал: – что у меня портки худые!

Или:

– Скажите ей… что меня пчелы искусали!

При этом я слышу в темноте добродушный смех Льва Николаевича.

Лошади, равномерно шлепая копытами по лужам грязной дороги, торопливым шагом спешат домой. Но вот уже виднеются огоньки на деревне, слышен лай собак, и мы дома. Нас встречает сестра:

– Что это вы как запоздали? Я очень беспокоилась о вас.

Мы рассказали ей о случившемся. Она перебила нас словами:

– Я говорила тебе: нельзя давать ему лошадь, а ты не послушал, – это такой нелепый, неверный человек!

На другой день был послан в Тулу Алексей выручать лошадь, тележку и самого Воейкова. Все оказалось в полицейском участке.

Мы узнали, что Николай Сергеевич открыл корзину с провизией и выпил весь графин травничку, уложенный Дуняшей по его же просьбе вместе с провизией.

В те дни, когда мы не ездили на охоту, мы занимались музыкой. Лев Николаевич одно время очень увлекался музыкой, желая усовершенствоваться. Он играл по два, по три часа в день Шумана, Шопена, Моцарта, Мендельсона и позднее уже учил вальс Антона Рубинштейна, который пришелся ему по характеру. Я всегда слушала его с удовольствием. Он умел вложить во все, что он делал, что-то свое – живое и бодрящее.

Иногда он читал нам вслух. Помню, как он читал переводной английский роман мистрисс Браддон – «Аврора Флойд». Этот роман ему нравился, и он часто прерывал чтение восклицаниями:

– Экие мастера писать эти англичане! Все эти мелкие подробности рисуют жизнь! Таня, а ты узнаешь себя в этом романе? – спросил меня Лев Николаевич.

– В Авроре?

– Ну да, конечно.

– Я не хочу быть такой. Это неправда, – закричала я краснея, – и никогда не буду ею.

– Нет, без шуток, это ты, – продолжал Лев Николаевич полушутя, полусерьезно.

– Mais c'est vrai, Leon[85], – говорила тетенька. – Les traits du caractere sont les memes[86].

Это огорчило меня еще больше. Лев Николаевич засмеялся и продолжал читать.

«Сергей Николаевич сравнил меня с la petite comtesse, но та, по крайней мере, действительно прелестна, – думала я. – А это Бог знает что… Влюбиться в конюха!»

Мысль о конюхе, как наш Индюшкин, рассмешила меня.

Сюжет романа следующий: Аврора, дочь богатых и гордых родителей, влюбилась в своего берейтора и отдалась ему, что составило несчастие ее жизни и ее родителей. Берейтор ярко очерчен в романе: чувственный, низменный, красивый и смело подлый. Конца романа я не помню. Впоследствии я старалась достать этот роман, чтобы видеть, какие именно черты характера Авроры схожи с чертами характера Наташи в «Войне и мире». Я помню хорошо, что я и Соня это заметили. Но достать этот роман я не могла в переводе.

Недолго отдыхала Соня. Кормилица Наталья заболела грудницей, и ее пришлось отпустить. Сережу решено было воспитывать на рожке. Опять беспокойство, возня и забота. Я помогала Соне, как могла, но она чувствовала себя хуже прежнего. А тут, на беду, заболела няня Татьяна Филипповна внутренним раком, и ее отправили в Пирогово. Маленький Сережа своим беспокойным криком от всех этих перемен мучил Соню. Я помню, как однажды я застала Льва Николаевича одного в детской. Чтобы успокоить ребенка, он сильной дрожащей рукой совал в ротик ребенка рожок, наливая молоко другой рукой. Я никогда не забуду этого зрелища.

Но вскоре все наладилось. Взяли няню из дворовых – Марию Афанасьевну, женщину лет 45. Это была классическая няня. Она носила на голове не то повязку, не то повойник, который носят купчихи или свахи в пьесах Островского. На шее у нее всегда была кодынка. Она долго жила у Толстых и вынянчила всех старших детей, несмотря на то, что иногда в праздник любила выпить.

Отец (3 ноября 1863 г.) пишет Соне насчет Москвы и кормилицы:

«Вчера получили мы твое письмо, в котором ты всячески стараешься, моя милая дочка, успокоить нас насчет твоей болезни. Я же ни тебе, ни докторам вашим ни в чем более не поверю и не успокоюсь до тех пор, пока сам не увижу твоей больной груди…