– Любовь Александровна, приехали Лев Николаевич, да только черный!
Опишу сначала, что представляла собой Ясная Поляна в те времена.
Теперешний большой дом был флигель, схожий с другим флигелем. Наверху в нем было 5 комнат с темной каморкой, а внизу одна комната с каменными сводами, бывшая кладовая, и рядом небольшая комнатка, откуда вела наверх винтовая деревянная лестница.
Настоящий большой дом, стоявший между двумя флигелями и построенный Волконским, был продан на снос помещику Горохову и сгорел в девятисотых годах.
В теперешнем большом доме наверху были: спальня, детская, комната тетеньки, столовая с большим окном и гостиная с небольшим балконом, где обыкновенно после обеда пили кофе.
Внизу комната со сводами меняла, на моей памяти, много назначений. Она была столовой, детской и кабинетом Льва Николаевича. Художник Репин написал ее кабинетом Льва Николаевича.
В саду была теплица для зимних цветов и оранжерея с персиками чудной породы. Садовник был Кузьма. Когда позднее завели цветы, он делал мне букеты такие, какие продают обыкновенно в магазинах, и я их очень любила.
При тетеньке жила, как я уже писала, Наталья Петровна Охотницкая, вдова армейского офицера. Она была не то чтобы глупа, а так себе – дурковата. Она рассказывала, как у ней был ребенок и как они шли куда-то в поход с солдатами. «А я ехала в фургоне, – говорила она, – с ребеночком: я кормила его. А дорогой-то у меня молоко-то и пропало. Я и стала его соской кормить. Нажую, бывало, хлеб и в тряпочку завяжу. Он совсем было привык уж, да на десятый день-то и помер! Жалко же мне его было!» Лев Николаевич очень любил разговаривать с ней.
Иногда, после серьезных занятий, Лев Николаевич заходил в комнату тетушки. По лицу его я видела, что ему хотелось что-либо выкинуть; прыгнуть куда-нибудь, сказать какую-либо глупость. Но однажды он спросил меня серьезно:
– Таня, а ты еще ничего не рассказывала мне, что с тобой в Петербурге было? Мне же надо знать, как ты там справлялась? – полушутя-, полусерьезно обратился он ко мне.
Я думала, что он выспрашивает меня из участия, и красноречиво рассказала ему все, что могла. Тетеньки в комнате не было, а Наталья Петровна меня не стесняла. Лев Николаевич часто останавливал меня вопросами: «Что же ты чувствовала, что это было нехорошо?» или: «Как же он был с тобою?» и т. п. Я и не подозревала тогда цели его вопросов и была с ним откровенна. Обыкновенно же он обращался с расспросами к Наталье Петровне. А то помню раз, как он сам рассказывал:
– Наталья Петровна, вы знаете, я читал в газете, что прилетели птицы зефироты, большие с длинными клювами, невиданные нигде…
– Ай, ай, ай, батюшки! – качая головой, говорила старушка, – не к добру это!
– А что же это значит? – спросил Лев Николаевич с любопытством.
– Да не то к войне, а то и к голоду. Ведь птиц-то и вообще во сне видеть нехорошо, к потере, – глубокомысленно говорила Наталья Петровна.
И Лев Николаевич, улыбаясь, слушал ее.
Странно, Лев Николаевич прямо любил «божьих людей»: недоразвитых, полусумасшедших, скитальцев, странниц и даже пьяненьких, как он сам однажды выразился:
– Ужасно люблю пьяненьких. Этакое добродушие и искренность!
Ехавши по большой дороге верхом, он встретил мужика и бабу. Мужик ругался, баба молчала. Но, когда Лев Николаевич поравнялся с ними, баба стала унимать мужика:
– Замолчи, вон граф едет.
– А что мне граф! Я – сам граф!
Мы, слушающие его, конечно, оспаривали это добродушие и эту искренность. Интерес к этим людям и оказываемое им гостеприимство он наследовал еще от матери (в «Войне и мире» княжна Марья – тип его матери). Издавна тетушками и бабушками велся этот обычай странноприимства. В Ясную Поляну приходило много нищих, странниц и скитальцев. Они шли на богомолье в Киев, Новый Иерусалим и Троице-Сергиевскую лавру. Их кормили и подавали милостыню. Со многими беседовал Лев Николаевич.
Однажды пришел нищий, бывший и ранее в Ясной Поляне. Он был полусумасшедший и признавал только свою религию. Лев Николаевич звал меня слушать его.
– Ты вникни в то, что он говорит, у него пресложная религия. Он из крестьян, его дома не кормят, «нехрист» говорят. Он и скитается по деревням.
– Ну, Гриша, – говорит Лев Николаевич, – как поживают твои боги?
Гриша щурился от солнца, припоминая что-то, его сумасшедшие глаза останавливались на одной точке. Он был очень бледен и худ.
– Да, да, – начал Гриша, – бог Ивлик родил бога Излика, они тут, они со мной! – стуча себя в грудь, говорил он.
– А зачем они с тобой? – спросит Лев Николаевич.
– Добру учат… добру, – отрывисто говорит он.
– Какому добру? – спросила я.
– Не пей, не бери чужого… не завидуй…
– Куда же ты идешь? – спросил Лев Николаевич.
– Боги гонят: Киев… иди… иди… – И он махал рукой, указывая вдаль.
– А что же, ты слушаешься их и идешь в Киев?
– Иду… иду… благодати возьму… Милостыни подай, – обращаясь к нам, говорил Гриша.
Его кормили, давали денег. Но если давали много, например, до рубля, он не брал, говоря:
– Много, не надо!
– А кто же запрещает тебе брать много? – спросят его.
– Бог Ивлик да бог Излик накажут: много не надо!
Он жил у нас дня два-три и уходил опять скитаться. Через полгода он снова возвращался.
Другой юродивый, приходивший в Ясную Поляну уже позднее, был тоже крестьянин. Он воображал себя чуть ли не вельможей и называл себя «князем Блохиным». Сумасшествие его проявлялось в мании величия. Он проповедовал, что господам жизнь дана «для разгулки времени», как он выражался, что им ничего не надо делать, а только получать чины и жалованье.
А когда Лев Николаевич спрашивал его, смеясь:
– А ты, князь, какой же чин имеешь?
– Я? – закричит он весело. – Я князь Блохин, всех чинов окончил!
Этот юродивый был всегда весел, в нем не было ничего страдальческого, как в Грише.
– Сенокос скоро, ты поди, покоси, – говорил ему нарочно Лев Николаевич.
– Никак невозможно-с князю косить.
Много позднее уже, когда Лев Николаевич стал менять свои воззрения, и были взрослые дети, он, смеясь, говорил нам:
– Здесь все сумасшедшие. Единственный здравомыслящий, себя не обманывающий – это князь Блохин.
А то, я помню, еще разговор в этом духе с Михаилом Васильевичем Булыгиным. Это было позднее, в восьмидесятых годах. Булыгин был сосед по Ясной Поляне, помещик. В молодости – военный, а затем, бросив службу, поселился в деревне. Прочитав статью Льва Николаевича «Так что же нам делать?», он стал отчасти его последователем.
Лев Николаевич был гораздо старше его; он любил его и ходил к нему в Хатунку и много беседовал с ним.
Был чудный майский день. Лев Николаевич был в Москве. Булыгин, бывший в 1886 г. в Москве, зашел к нему. Они сидели за чаем на балконе, выходящем в сад.
– Что за большое здание виднеется там за забором сада? – спросил Булыгин.
– Говорят, это дом умалишенных, но я одного не понимаю: зачем этот забор? – ответил Лев Николаевич, улыбаясь при последних словах. Булыгин весело засмеялся.
Простота в яснополянском доме поражала меня, пока я не привыкла. Никакой роскоши не было в нем. Мебель довольно простая, вся почти жесткая. За столом простые вилки и ножи.
В столовой и гостиной – олеиновые лампы, купленные отцом, а чаще горели калетовские свечи, как называли тогда полустеариновые, полусальные свечи. В людских – сальные овечки, у тетеньки калетовские. Простота эта распространялась не только на домашнюю обстановку, но и на привычки Льва Николаевича. Например, он спал всегда на темно-красной сафьяновой подушке без наволочки. Я, как сейчас, вижу ее с вшитыми бочками, как какое-либо сиденье в экипаже.
Когда Соня вышла замуж, несмотря на то, что эта подушка очень удивила ее, она молчала. И лишь позднее, когда подушка стала уже не первой молодости, она решилась сменить ее на шелковую, пуховую, присланную ей с приданым.
– Левочка, тебе ведь покойнее будет спать на большой, – сказала она с робостью.
