В этот день обедали у нас семья Перфильевых, Сергей Николаевич, брат Льва Николаевича, и еще кое-кто из близких, всего около 20-ти человек. Пили за именинниц и помолвленных. Опять я страдала за Поливанова, как за родного брата.

После обеда Поливанов уехал. Я повеселела.

Приехал Тимирязев, будущий шафер Льва Николаевича, молодые Перфильевы, друзья Льва Николаевича, началось пение – и мне стало весело. Было уже поздно, но никто не разъезжался, я устала, меня тянуло ко сну, я села в зале на диванчик, облокотилась на мягкий бочок дивана и заснула. Сколько я дремала, не знаю, но, когда я открыла глаза, передо мной стояли, улыбаясь, Соня, Лев Николаевич и его брат.

Проснувшись, я опомнилась и очень сконфузилась. Они, улыбаясь, отошли от меня.

Я мучилась тем, что заснула, и спрашивала потом Соню:

– Соня, что, рот был открыт?

– Открыт! Открыт! – смеясь, сказала Соня.

– Ай, ай, ай! – закричала я. – Ну, как ты не разбудила меня.

Я сокрушалась, думая, что была уродлива спящей, с открытым ртом.

– Я хотела тебя разбудить, но Сергей Николаевич говорил: «Оставьте, как это можно; да ты посмотри, Левочка, ведь она заснула, совсем заснула», – говорил он.

– Ну, вот видишь, – упрекала я, – теперь что он обо мне подумает! Это ужасно, – отчаивалась я.

– Тебе-то что за дело, – сказала Соня, – что он о тебе подумает.

– Нет, мне есть дело, – он такой хороший.

– Ну, успокойся, – сказала Соня, – он, хотя и шутя, но сказал le comt'y: подожди жениться, Левочка, мы женимся с тобой в один и тот же день, на двух родных сестрах.

– Ты глупости говоришь, Соня, – сказала я.

– Нет, правду: le comte, смеясь, рассказал мне это. Да, конечно, Сергей Николаевич сказал это в шутку.

Поздно вечером, когда я легла спать, я думала о Сергее Николаевиче: «Ну, как я глупо ответила ему. Он спросил: „вы много читаете?“ А я сказала: „нет – у меня уроки“. Как глупо, точно маленькая. И букли сегодня не подняты „a la greque“[19], а это мама виновата – запретила».

Соня и Лиза молча ложились спать; после последней сцены они как-то избегали друг друга.

На другое утро пришел Лев Николаевич. Он настаивал, чтобы свадьба была через неделю. Мама не соглашалась.

– Почему? – спрашивал он.

– Надо же приданое сделать, – говорила мама.

– Зачем? Она и так нарядна; что же ей еще надо? Лев Николаевич так упорно настаивал, что пришлось согласиться, и свадьбу назначили на 23 сентября.

Время жениховства прошло в большой суете: поздравления, приготовления к свадьбе, портнихи, конфеты, подарки – все шло быстро своим чередом. Лев Николаевич предложил мне выпить с ним на «ты». Я согласилась, хотя Соня оставалась по-старому на «вы». Целый день и вечер кто-нибудь да бывал у нас. Приезжал и Афанасий Афанасьевич Фет и обедал у нас. Он был блестящ своим разговором, остроумен и интересен.

Мне это оживление было по душе. Уроков не было, и брат Саша был со мною почти весь день. Мама, делая покупки, почти всегда брала нас с собой.

Наступило 23 сентября. Утром, совершенно неожиданно, приехал Лев Николаевич. Он прошел прямо в нашу комнату. Лизы не было дома, а я, поздоровавшись, ушла наверх. Через несколько времени, увидев мать, я сказала ей, что Лев Николаевич сидит у нас. Она была очень удивлена и недовольна: в день свадьбы жениху приезжать к невесте не полагалось.

Мама спустилась вниз и застала их вдвоем между важами, чемоданами и разложенными вещами. Соня вся в слезах. Мама не стала допытываться, о чем плакала Соня; она строго отнеслась ко Льву Николаевичу за то, что он приехал, и настояла, чтоб он немедленно уехал, что он и исполнил.

Соня говорила мне, что он не спал всю ночь, что он мучился сомнениями. Он допытывался у нее, любит ли она его, что, может быть, воспоминания прошлого с Поливановым смущают ее, что честнее и лучше было бы разойтись тогда. И как Соня ни старалась разубедить его в этом, она не могла; напряжение душевных сил ее истощилось, и она расплакалась, когда вошла мать.

Свадьба была назначена в 8 часов вечера в придворной церкви Рождества Богородицы.

Со стороны Льва Николаевича на свадьбе были: его тетка, сестра отца, Пелагея Ильинична Юшкова, посажеными родителями – молодые Перфильевы, шафером Тимирязев.

Сергей Николаевич уехал в Ясную встречать молодых.

В 7 часов вечера Соню одевали к венцу ее подруги и я. Лиза ушла одеваться в комнату матери. «Зачем она это делает, – думала я, – подруги узнают, что она в ссоре с Соней». Но сказать ей это я не решилась.

Но вот пробило восемь часов, а со стороны жениха шафер еще не приезжал. Соня сидела одетой, молчаливая и взволнованная. Я знала, что ее мучил их недоговоренный днем разговор. Она переживала мучительные сомнения, собственно ни на чем не основанные. В передней раздался звонок. Я побежала узнать, кто звонил. Вошел лакей Льва Николаевича Алексей с озабоченным лицом.

– Ты что это? – спросила я.

– Второпях забыл графу чистую рубашку оставить, – говорил Алексей. – Дормез-то у вас стоит, надо важи разложить, за фонарем пришел.

Я бегу к Соне успокоить ее.

Через полтора часа мы были уже в церкви. Церковь полна. Приглашенных и посторонних набралось много. Лев Николаевич во фраке; у него парадный, изящный вид. Придворные певчие при входе невесты громко и торжественно запели «Гряди, голубица».

Соня бледна, но все же красива, лицо ее закрыто тончайшей вуалью. Ее платье, длинное сзади, делает ее выше ростом. Родителей в церкви нет.

Лиза серьезна. Ее тонкие губы сжаты, она ни на кого не смотрит. Поливанов, по просьбе мама, согласился быть шафером у Сони; он спокоен и меняется с Сашей при держании венца.

Я наблюдаю за всеми, слушаю стройный хор певчих, молитвы трогают меня, я молюсь за Соню, за Поливанова и Лизу, а на душе у меня тревожно. Безотчетная тревога от всего пережитого сестрами за эту неделю отразилась и на мне, несмотря на старания мама оберегать меня от тяжелых впечатлений.

Служба окончена. Мы дома. После поздравлений, шампанского, парадного чая и прочего Соня идет вниз переодеваться в дорожное, вновь сшитое, темно-синее платье.

Лев Николаевич торопится, он хочет выехать пораньше. С Соней едет наша горничная Варвара, довольно пожилая женщина. Мама уступила ее Соне. Я не могу себе живо представить, что завтра Сони уже с нами не будет, и чувства горечи разлуки я еще не испытываю.

Но вот дормез, запряженный шестериком, с форейтором, уже стоит у крыльца.

Мама хлопочет с Соней. Папа, еще не оправясь от болезни, хотя и несерьезной, сидит в кабинете, куда Лев Николаевич и Соня пошли прощаться.

По желанию матери, обычай сиденья и молитвы перед дорогой был соблюден.

Началось прощание. Мама не плакала. Соня была в слезах, когда мама крестила и целовала ее. Все люди подходили прощаться с Соней.

Вечер был свежий, сентябрьский. Шел дождь. Мы все вышли на крыльцо провожать молодых. Как я того хотела, я последняя простилась с Соней.

– А я с тобой и прощаться не хочу, ты приедешь к нам, – сквозь слезы проговорила Соня.

Они сели в карету. Алексей захлопнул дверцы и забрался на заднее, верхнее сиденье, где уже сидела и Варвара.

Лошади двинули вперед.

В воздухе послышался не то стон, не то громкое восклицание; в нем слышались и ужас и страдание раненого сердца…

«Ведь это же мама, – промелькнуло у меня в голове. – Мама, спокойная, сдержанная. Так что же это?..» Непреодолимая жалость подступила мне к сердцу, но я не подошла к ней. Как я могла заменить ей Соню? Я чувствовала, что не могла этого сделать, побежала к себе в комнату и, одетая, бросилась на постель, заливаясь горькими слезами.

Подвенечный наряд Сони, в беспорядке лежавший на диване, и опустевшая ее постель так живо говорили мне о нашей разлуке, о моем одиночестве и тем еще больше увеличивали мое горе.

Дверь тихонько отворилась, и при тусклом освещении лампады вошла Лиза.