Мы пробыли в Ясной Поляне 2–3 дня и поехали в деревню Ивицы к деду. Снова с нас взяли слово, что мы заедем в Ясную Поляну на обратном пути.
Дорогой мы заехали в Красное, где мой дед Исленьев поселился, сойдясь с княгиней Софьей Петровной Козловской. (Красное было проиграно дедом уже после смерти бабушки). Там была могила бабушки, и мать хотела поклониться праху ее и, кроме того, взглянуть на дом и сад, где она провела все детство.
В Красном встретил нас дядя Миша, брат матери; он приехал из Ивиц, где гостил у отца. Хотя мы и мало знали его – он жил и служил постоянно в Петербурге – но нельзя было не любить его: он так был мил и ласков с нами.
Мы осмотрели дом, старый, окруженный большим садом. Мать удивлялась, как все постарело и заросло. Хозяева имения – Лонгиновы жили за границей. В церкви мы отслужили панихиду и были на могиле бабушки. Нас пригласил к чаю старый священник. Там же был и дьячок Фетисов.
Священник помнил Софью Петровну: он тайно венчал ее с дедом, бывши тогда еще дьячком.
Когда старик Фетисов вышел из комнаты, дядя Миша спросил священника:
– Это – тот Фетисов, который был в летаргии?
– Он самый, – ответил священник. Я просила рассказать, как это было.
– Да вот, – сказал священник, – захворал он, уж чем и не знали, да где тут и узнать, докторов поблизости не было. Хворал он так недели с две, должно горячкой, да и помер. И все удивлялись, как тихо помер. – Заснул да и только, говорила жена, и не ахнул и не страдал. Бог послал ему легкую смерть.
И, значит, лежит покойник. Служим у гроба панихиды, на третий день собрался народ, и понесли гроб на кладбище. Только несут это его, и вдруг чувствуют мужики, те-то, что несли его, что покойник зашевелился, смотрят… и глаза открыл. Они так испугались, бросили гроб и разбежались все, и народ-то, что шел за ним, все попрятались с испугу.
Уже потом, кто посмелее, пошли к месту, где его бросили, значит, привезли его домой, сам иттить-то не мог, ослабел.
Дали знать начальству, доктор приезжал и вот толковал народу, что это самое бывает от болезни, значит, сон такой, и успокоили народ.
Побыв несколько часов в Красном, мы с дядей Мишей поехали в Ивицы.
В Ивицах были дедушка и бабушка Софья Александровна, мачеха мама. Это была женщина лет 60, живая, ласковая особенно с нами, сестрами. У нее были три дочери. Старшая Ольга, которая часто гостила у нас, была очень красива, умна и привлекательна. Впоследствии она была замужем за конногвардейцем Кирьяковым. Вторая дочь, Адель, была болезненная, а третья, Наля, славная, живая девочка моих лет.
Дом был большой, старинный двухэтажный. Пропасть людей мелькало по дому. Немолодая горничная с высоким гребнем, старая экономка, девчонки на побегушках с косичками, и я узнала лакея Сашку, как его тогда звали все, приезжавшего с дедушкой к нам в Москву, теперь уже с пробивавшейся сединой. Все в ломе дышало стариной и напоминало крепостное право.
Встреча с дедушкой и со всей семьей была самая радушная. Нам, трем сестрам, отвели большую комнату наверху. Кровати были старинные деревянные, с белыми занавесками, окна выходили в яблочный сад. Дедушка любил меня и баловал больше сестер. Не раз говорил он мне:
– Ну, как ты напоминаешь покойную жену мою, твою бабушку, прямо как живая стоит передо мной!
Он нежно целовал меня и подводил к большому портрету бабушки, писанному масляными красками, висевшему у него в кабинете. На старинном портрете лицо со старинной прической, косой спереди и буклями по бокам, с темно-карими глазами, глядело на меня.
«Неужели я такая? – думала я. – Но на портрете бабушка старше меня, я еще буду такая», – утешалась я, находя действительно большое сходство.
Дедушка и Софья Александровна старались развлекать нас, и ежедневно что-нибудь устраивалось для развлеченья. То мы ехали к соседям, где было много барышень наших лет, то соседи приезжали к нам. Прошло два дня после нашего приезда. Помню, как я после обеда сидела с дедушкой на крыльце. Мы весело болтали с ним, когда я увидела издали белую лошадь Льва Николаевича.
– Дедушка, посмотри, ведь это Лев Николаевич едет!
И, вскочив с места, я побежала наверх к Соне и Лизе.
– Le comte[14] едет к нам! – кричала я.
Так мы называли Льва Николаевича за глаза, по привычке говорить между собой по-французски.
– Как, неужели? – спросила, покраснев, Лиза.
– Один или с Марией Николаевной? – спросила Соня.
– Один, верхом, пойдемте вниз, – говорила я.
– Я рада видеть графа у нас, – сказала Ольга, – он так давно не был у нас, и папа будет доволен.
Мы сошли вниз. Лев Николаевич уже вошел в дом с дедушкой, Софьей Александровной и мама.
– Давно я не был в Ивицах, – говорил Лев Николаевич. – В последний раз, как был у вас, мы травили волка, помните? – обратился он к дедушке.
– И протравили, – смеясь, отвечал дедушка. – Сколько же ты времени ехал к нам?
– Да часа три с лишним. Я ехал шагом – жарко было, – сказал Лев Николаевич, поздоровавшись с нами.
Мы все прошли в сад. Лев Николаевич хотел осмотреть, насколько изменилась усадьба. Он был бодр, оживлен и сразу как-то подошел духом к нам молодым.
В Ивицах я стала замечать, что Лев Николаевич больше бывал с Соней, оставался с ней наедине, словом, отличал ее от других. Соня краснела и оживлялась в его присутствии.
«Она ведь умеет нравиться, если хочет», – думала я, и по выражению ее лица, столь знакомому мне, я читала, как в книге. «Я хочу любить вас, но боюсь» – говорили ее глаза.
Мне понятно было, почему она боялась: Поливанов и Лиза, как призраки, стояли перед ней.
«Вода стекает!» – снова думала я, вспомнив слова няни.
Ольга в недоумении говорила мне:
– Таня, как же Лиза сказала мне, что Лев Николаевич намеревается жениться на ней, а я вижу совсем другое. Ничего не понимаю.
– И я тоже, – коротко ответила я.
На другой день собрались вечером приглашенные соседи. Тут были пожилые помещики, игравшие с дедушкой в вист, их жены, беседовавшие о хозяйстве с бабушкой и мама, и молоденькие, хорошенькие их дочери, деревенские барышни, точь-в-точь такие, каких описывают в повестях. Приехала и молодежь, большинство военные из полка, стоявшего недалеко от усадьбы.
Затеяли игры и танцы, и было очень весело. Лев Николаевич участвовал в играх и в беготне по саду, в танцах же, когда вошли в дом, он не принимал участия. А мне было как-то жаль смотреть, что он сидел со старушками, как мне тогда казалось, и говорил об урожае, продаже хлеба и прочем.
В котильоне, когда заиграли вальс, я подбежала к нему и звала танцевать. Он отказался.
– Отчего вы не танцуете? – спросила я.
– Стар стал, – улыбаясь, как бы не веря себе, сказал он.
– Какие глупости! – ответила я, – вы на старого не похожи, – и, пристально поглядев на него, я прибавила:
– И на очень молодого тоже не похожи.
– Вот за это спасибо! – смеясь, сказал Лев Николаевич. – Вы это так хорошо сказали, ну пойдемте танцевать.
Мы сделали один тур вальса, и он опять сел на свое место.
Соня в этот вечер была очень мила, к ней шло ее платье с разлетающимися лентами на плечах.
Лиза не была весела, хотя и много танцевала. Вечером, после ужина меня просили петь. Мне не хотелось и я убежала в гостиную и искала, где бы спрятаться. Я живо вскочила под рояль. Комната была пустая, в ней стоял открытый ломберный стол после карточной игры.
Через несколько минут в гостиную вошли Соня и Лев Николаевич. Оба, как мне казалось, были взволнованы. Они сели за ломберный стол.
– Так вы завтра уезжаете, – оказала Соня, – почему так скоро? Как жалко!
– Машенька одна, она скоро уезжает за границу.
– И вы с ней? – спросила Соня.
– Нет, я хотел ехать, но теперь не могу.
Соня не спрашивала, почему. Она догадывалась. Я видела по ее выражению лица, что что-то должно важное произойти сейчас. Я хотела выйти из-за своей засады, но мне было стыдно, и я притаилась.
