– Я тебя в багажник, как какой-то мешок с говном бросил! А дальше ты сам знаешь: доехал до соседнего города, случайно наткнулся на гаражи. Выбрал заброшенный, чтоб с замком не возиться, и оставил тебя умирать. Ты же уже и не дышал почти… А кольцо… Кольцо я сам Маринке отнёс. Сказал, что мы с тобой поругались, что ты ушёл, а кошелёк случайно во время драки выронил. Так что, не виновата она. Ни в чём не виновата, ясно?

Яснее некуда. Нащупываю холодную  ручку, но прежде чем  успеваю опустить её вниз, Слава руку вперёд выбрасывает, не давая мне открыть дверь:

– Дальше что? Сдашь меня? Полиции или отцу своему?

Чёрт знает. Не думается никак. Когда в глаза ему смотрю, сегодня совсем незнакомые, мыслить связно не удаётся. Потому лишь отталкиваю его в сторону и, наконец, пускаю в нагретый дом колючий январский воздух. Шаг за порог делаю, второй, а он всё смотрит и смотрит мне вслед, кожей чувствую.

– Что мне делать, Глеб?! Давай говори! Знаю же, что так просто ты этого не оставишь! Не ты, так батя твой отомстить захочет! Я ж ему поперёк горла! Как заноза в заднице!

– Исчезни, – бросаю со спины, притормозив у калитки, и, всё-таки обернувшись, добавляю тверже:

– Исчезни. Неделю тебе даю. С матерью попрощайся, скажи, что работу нашёл, и уезжай. Иначе…

Иначе и знать не хочу.

Единственное, что могу, раз за разом его слова в голове прокручивать. Ядовитые, злые, хлёсткие… Словно каждым из них он меня добить решил. А теперь стоит на ветру, провожая мой уход пристальным взглядом, и желваками играет. Ненавидит настолько? Идиотский вопрос. Весь этот день какой-то абсурдный. Дурацкий сон, самый жуткий кошмар… Только слишком уж реалистичный: мороз ощутимо кусает щёки, пальцы немеют от колючего ветра, ботинки вязнут в снегу и снег этот неприятно холодит щиколотки. Холодит, словно подгоняя быстрее шевелить ногами, а я вопреки его наставлениям еле двигаюсь.

– Мужик! – окрик слышу, как черепаха плетясь мимо соседского дома, но даже понимаю не сразу, что грязный как чёрт хозяин неприметной хибарки ко мне обращается. Сбегает довольно резво с расшатанного крыльца, и, отчаянно махая рукой, остановиться просит. Я торможу, а он, забуксовав дырявыми ботинками, через забор перевешивается.

– Закурить дай?

Хоть всю пачку. Лишь бы не топтаться здесь в двадцати метрах от только что умершего для меня человека. Достаю из кармана сигареты, вскидываюсь, натыкаясь на мятую морду местного алкаша, и встретившись с ним глазами, столбенею на мгновенье. На краткий миг, вовремя которого он выхватывает у меня пачку и, почесав сальную макушку, ряд жёлтых зубов обнажает:

– Вот удружил! Спасибо, мужик,  – он, не задерживаясь ни на не секунду, уносится прочь, а я шумно воздух из ноздрей выпускаю.

– Уеду я! Слышишь? – и если б не Славкин голос, вновь прилетевший мне в спину, долго бы так стоял…

Глеб

Наша с Мариной жизнь уместилась в три картонные коробки. Ровно сорок минут неспешного брожения по просторной квартире, которую когда-то мы вместе с ней выбирали, и несколько невысоких коробов, наполовину заполненных теперь ничего не стоящей ерундой, делят мою жизнь надвое. На две части, одну из которых я прямо с утра составил на пыльную полку в отцовском гараже. Составил без сожаления и тут же отряхнул руки, словно успел замараться по самые локти одним прикосновением к ни в чём не повинному картону… Рыжему, без всяких надписей, по которым через пару десятков лет я бы сумел отыскать эти дурацкие безделушки среди родительского барахла. Без надписей, потому что наперёд знаю, что искать их никогда не стану.

Выжжено всё, теперь даже сожалеть не о чем… Из напоминаний лишь рваная рана в душе, да связка ключей, ощутимо оттягивающая карман.

– Твои, – кладу их на старую тумбу, подпирающую больничную койку, и, глянув на сжавшуюся на постели женщину, выдыхаю шумно.

Легче? Теперь уже да – когда мосты между нами разрушены, и делать вид, что мы друг для друга хоть что-то значим уже необязательно. Необязательно, а жена всё равно смотрит так, словно не понимает, что нам конец.

– Глеб, – пересохшие губы облизывает, опасливо покосившись на прозрачный кювет, где мирно сопит их со Славкой ребёнок, и, неуклюже присев на жёсткой постели, пытается меня за ладошку схватить. Напрасно пытается, только разве для неё это повод остановиться?

– Глеб, прости! Я просто не знала, как мне сказать…

Не знала, как сказать главное, зато миллион раз извернулась, чтобы это главное утаить. Усмехаюсь такой простой истине и отхожу к окну, не желая в очередной раз любоваться её актёрской игрой, а она, шлёпая больничными тапками по холодному полу, за мной семенит. Не знаю зачем, не знаю почему… Но знаю одно, что какой бы циничной она ни была, эта дрожащая рука, что тянется к моему плечу, никогда его больше не коснётся.

И вправду, застывает в воздухе, в нескольких сантиметрах от обтянувшей мою спину рубашки, да так и падает вниз, ослабев и роняя под ноги теперь определённо лишний комплект ключей.

– Я не хотела… Видит бог, не хотела.

Разве? Потому что прямо сейчас, когда она сдавленно всхлипывает, оседая на пропахший хлоркой пол, а простенькая застиранная больничная сорочка невесомым облаком опускается на бледные голые ноги, я её словам совершенно не верю. Не верю теперь, когда отгородившись от целого мира стенами подаренной мне отцом однушки, целую неделю прокручивал Славкины слова в голове: «Я бы никогда тебя не убил!» – надрывные, слегка царапающие душу. А следом другие, хлёсткие, как пощёчина: «Я в шоколаде: любимая женщина рядом, мой ребёнок и твои деньги!». Слишком хлёсткие, ядовитые даже для него…

Подбираюсь, разворачиваясь к двери, и так ни разу и не взглянув ни на неё, ни на собственного племянника, цежу:

– Хотела, Марин. Просто всё не по плану пошло.

Возможно, ещё с самого начала. С того момента, когда я узнал правду о группе крови, или месяцем позже, когда пришёл за поддержкой совсем не по адресу. Туда, где в поддержке нуждались не меньше меня, ведь мне ли не знать, как пугает неожиданное известие о скором отцовстве?

Ухмыляюсь, не к месту вспоминая, какой эффект произвела на меня Марина, внезапно возникшая на Сашином пороге, и следом удивлённую Славкину морду в памяти воскрешаю – один в один. Разве что повод для испуга у каждого из нас был свой – я беспокоился о притихшей хозяйке, он – о моей жене, прямо сейчас внезапно потерявшей интерес к изучению моих ботинок:

– О чём ты? – вскидывает голову и, зацепившись слабыми пальцами за мою брючину, к ответу призывает:

– О чём ты говоришь?

– О том, что смысла нам с тобой в этом копаться больше нет. У тебя своя жизнь, у меня своя.

Чужие, как ни крути. Настолько чужие, что я находиться здесь вовсе не должен. Порываюсь уйти, а она, окончательно позабыв о гордости, о персонале городского роддома, во всю снующего по коридору, раненым зверем воет:

– Но как же? Как я теперь без тебя? – роняет руки на рваный линолеум и ревёт, разметав по плечам облако светлых кудряшек.

– Прорвёшься.

Не впервой же, да и защитник есть.

– Со Славкой уезжай. Начни всё сначала на новом месте…

– Без тебя? – твердит, как попугай, размазывая по бледным щекам фальшивые слёзы, а я, не выдержав, в голос смеюсь:

– А разве когда-то я был? Разве когда-то я для тебя что-то значил?

Нет же. Иначе не стояли бы здесь: я пустой, даже на злость неспособный; она подавленная и в этой подавленности совершенно безумная. Глаза блестят, тело озноб бьёт… Словно мгновенье ещё и сдастся на растерзание подступающей к горлу истерике.

– Глеб, – уже и имя моё с трудом выговаривает и руки, исполосованные вздутыми дорожками вен, в кулаки от отчаяния сжимает. Другая совсем, на милую девчонку в съехавшей набок панамке даже издали непохожа… Наверное, отчасти поэтому сердце не реагирует на её мольбы и бьётся сегодня размеренно, без ненужных скачков.

– Успокойся, Марин. Сама подавай на развод, и тогда разойдёмся по-человечески. Получишь нашу квартиру в центре, машину, что я тебе подарил. Наверное, по твоим меркам это немного, но на большее не надейся.