Киваю, толком не представляя где мне искать Марину, но по коридору шагаю довольно быстро: библиотека, ванная, кухня, огромная гостиная, убранство которой я разглядеть не успеваю. Торможу у широкой винтовой лестницы, но прежде чем заношу ногу над первой ступенькой, краем глаза замечаю неприметную дверь. Кабинет? Он самый, только и его красоту не оценить: неуверенно толкаю полотно, но прежде, чем успеваю распахнуть его настежь, испуганно вздрагиваю. А вместе со мной и Марина, застывшая посреди кабинета.

– Простите, – шепчу, уже пятясь назад, а она неуклюже отпрыгивает от Славы, только что прямо на моих глаз, стиравшего слезы с её щёк совсем неродственными поцелуями…

Незнакомец

Пьяный я. Совсем не планировал надираться, но чем дольше длится этот дурацкий спектакль под звучным названием «Счастливая семья», тем чаще моя рука тянется к рюмке… Тем чаще Марина незаметно дёргает меня за рукав рубашки, при этом сверля дыру в моём виске пылающими обидой голубыми глазами.

Только прав у неё на это нет. Одёргивать, тяжело вздыхать, то и дело отодвигать от себя тарелку, всем своим видом крича, что лишь по моей вине она сегодня осталась без ужина… Я ей аппетит испортил. Впрочем, как и Саше, что за вечер едва ли осилила треть щедро выложенных перед ней угощений. От стыда горит, в то время как стыдиться должны другие…

– Я уж как-нибудь сам разберусь, – грубо отталкиваю Маринину руку, сам перехватывая пузатую бутылку с крепким пойлом, и, намеренно не взглянув на присутствующих, выливаю остатки в свой опустевший стакан. Чёрт, теперь и за руль не сесть – в глазах двоиться, жена и вовсе размытым бесформенным пятном мелькает перед глазами и, взбудоражив родню, скрывается за дверью, не забыв напоследок ей хлопнуть.

Сдулась. Как, впрочем, и я, как-то враз растерявший энтузиазм и дальше играть роль заботливого мужчины. Потому что заботиться не о ком, а та, что по праву владеет моим сердцем, теперь смотрит на меня с укоризной. Чему-то кивнув, стул отодвигает, салфетку аккуратно кладёт на тарелку… Марину жалеть собралась? Похоже, ведь стоит ей уйти, мама с силой пихает меня в плечо:

– Ты чего устроил? Не стыдно перед семьёй?

– Нет, – к чему и дальше претворяться? Коньяк допиваю, не дрогнув от очередной оплеухи, на этот раз прилетевшей мне руке, да на отца глянув, признаюсь:

– Мы с Мариной разводимся, мам.  

Выходит резко, но попробуй я всё же смягчить эту новость, эффект всё равно был бы тот же: мать испуганно вскрикивает, машинально хватаясь за сердце, и тут же оседает на ближайший стул.

Так правильно. Правильно положить конец постановке, которая явно затянулась: если до амнезии я готов был беречь материнские чувства, теперь понимаю, что рано или поздно правда всё равно вырвалась бы наружу. Горькая для семьи и не менее отвратительная для меня: к Марине и чувств никаких, кроме полнейшего непонимания, что мы делаем вместе, а злоба всё равно душу рвёт.

– Как?! – а стоит маме схватить меня за рукав, испуганно выкрикнув этот вопрос, ещё и больно становится почти физически. Уж не знаю, от цепких ли пальцев, наверняка оставивших отметины на локте, или от слёз, что градом стекают по её щекам.

– Глебушка… Ты что такое говоришь? Вы же столько лет вместе! Дима, ты хоть его вразуми, – я отворачиваюсь, не в силах и дальше наблюдать за чужими терзаниями, а не меньше меня захмелевший отец, встаёт со своего места, и, преодолев разделяющие нас расстояние, неловко касается сгорбленной женской спины.

– Ну, будет тебе, Ириш. Они люди взрослые, сами разберутся…

– Как разберутся? – только толку от его поддержки никакой.

Мама его пальцы сбрасывает, уже выпрямляясь на ногах, яростно размазывает слёзы по лицу, и вновь нависнув надо мной, едва ли не на весь дом кричит:

– Ты такой жизни моему внуку хочешь? Чтоб отца только по выходным видел?! Господи! Что ж с тобой сделали, Глеб? Это ж как они тебя избили, что ты все мозги растерял?!

Началось. О маме воспоминаний не так уж и много, но о том, что заводится она быстро, помню: в детстве могла и ремня отвесить, сейчас, если бы не отец, возможно, и на хороший увесистый подзатыльник расщедрилась. Незаслуженный подзатыльник, но если ей от этого станет легче, вынести его я готов:

– Мам… – не слишком-то понимая, что в таких случаях следует говорить, порываюсь встать и коснуться её подрагивающих от рыданий плеч, а она мне пальцем в грудь тычет, не оставляя шанса на оправдание:

– Не мамкай мне тут! Если на Маринку плевать, о дите хотя бы подумай! Думаешь легко это в одиночку сына поднимать? Легко отвечать на вопросы, почему его отец с детского сада не забирает?! Так нет, Глеб, уж я-то знаю! Семь лет эту лямку тянула! Чёрт знает, что бы из Славки выросло, если б не твой отец!

– Кончай, Ириш…

– И не подумаю! Что ж я буду за мать, если собственных детей от роковой ошибки не уберегу? – бьёт себя в грудь и, набрав полные щёки воздуха, выдыхает медленно, чтобы продолжить куда спокойнее. – Ты пожалеешь, сынок. Помяни моё слово, когда всё вернётся на круги своя, ты ещё не раз пожалеешь об этом решении. Память же не навсегда пропала, и Марина… Девочка же старается, вижу, старается тебе помочь! Так почему ты ей шанса не оставляешь?

– Потому что поздно уже, мам, – встаю, пятернёй пригладив волосы на макушке, опираюсь на спинку стула, чтобы хоть как-то удержаться на непослушных ногах, и прежде чем покинуть вконец испорченный ужин, решаю быть до конца откровенным. – На развод я хотел подать давно… А что тебе не сказал… Берёг, наверное?

Я к выходу плетусь, позволяя родителям в одиночку переварить услышанное, да только порог переступить мама мне не даёт…

– Берёг? Уверен, что берёг? Или просто сам сомневался, что доведёшь это дело до конца? – спрашивает почти шёпотом, а я только и знаю, что головой мотнуть. Пару часов назад призадумался бы, а теперь никаких сомнений не осталось – каким бы ни был прежний Глеб Ковалевский, измену ни за что бы простить не смог. Никому – себя после случившегося с Сашей и то ненавидел.

Вспоминаю о бедной девушке, что по моей вине оказалась свидетельницей не самой приятной сцены, и, окончательно распрощавшись с прошлым, к ней навстречу стремлюсь. По коридору – невыносимо длинному,  минуя огромную прихожую, подсвеченную десятком ламп… Саша у вешалки замерла, а я за её спиной…

С чего начать? С того, что она зря всё это время считала себя чудовищем? С того, что теперь я на миллиард процентов уверен, что ничего криминального ни я, ни она не совершили. Не запретная моя любовь, скорее несвоевременная… Настигла меня раньше, чем я избавился от печати в паспорте…

– Саш, – сам снимаю её пальто, сам накидываю его ей на плечи, а она так привычно вздрагивает. Оборачивается, только сейчас, в шаге от меня, осознав, что исчезнуть не попрощавшись ей не удастся, и смущённо глаза в пол опускает. Медовые, чистейший янтарь…

– Саш, до дому меня подкинь? – шепчу, уткнувшись своим лбом в её, а она краснеет, торопливо отступая назад.

– Не могу… И родители твои… Думаю, вам всем не мешало бы поговорить.

– Поговорили уже. И прости, не хотел, чтобы ты это видела, а оно как-то само…

– Само… – повторяет задумчиво, с трудом совладав с непослушными пуговицами, и наверняка прямо сейчас заготавливает речь: что нельзя так, что я женат и жена моя такого побега не заслужила. Вполне в её духе, ничего нового…

– Ладно, – из неожиданностей только это: кивок головы, пронзительный взгляд, в котором невозможно ничего прочитать, и протянутое мне пальто – на этот раз моё.

– Так просто? – удивляюсь, выходя на улицу в одной рубашке, и не чувствуя холода, к её жестянке плетусь.

– Трудностей с нас на сегодня хватит.

Саша

Нужно быть добрее, так моя бабушка говорила. Всякий раз, когда Ванька совершал набеги на кухонный шкаф, разорял конфетницу и прятал пустые шелестящие фантики в карманах девичьего халата, в попытке переложить вину за свою шалость на мои плечи, бабушка лишь беззлобно хихикала, поправляя постоянно норовящие соскользнуть с носа очки.