– Не знаю, жизнь покажет… Утром решим, я сегодня вообще ничего не соображаю. Поехали, а? Скажу Ваньке, что перебрал, а ты, – жадно вдыхает аромат моих духов, тут же пробуя их на вкус, и уже на выдохе шепчет:

– Что-нибудь придумаешь. У тебя вся жизнь на бегу, никто не заподозрит.

Вот тут он прав… Уж последние месяцев шесть точно: бегу сломя голову от самой себя, наивно полагая, что засевший в моих мыслях мужчина согреет. А он и не думает даже, лишь изредка балуя теплом, потеряв которое, холод одиночества ощущается лишь острое. Как сейчас, когда тело молит не отталкивать, а в разум постепенно проникает смысл слетевших с горячих губ слов… Не изменится он, не для меня…

– Нет, – разворачиваюсь, тут же отталкивая Васнецова ледяной ладошкой, и, с вызовом глянув в горящие желанием глаза, отсекаю себе любые пути к возвращению. – Ни сегодня, ни завтра, ни в воскресенье.

Хватит уже. Теперь уж точно, когда я восемь дней заставляла себя вставать с кровати, настырно лелея в душе надежду, что и ему плохо. Без меня, без моей болтовни, без совместной встречи рассветов, которых и не было никогда. А теперь вижу, что зря. Только похоть была, что и сейчас заставляет мужчину тянуться к моим губам, рассчитывая, что поцелуем ещё можно что-то исправить. Напрасно:

– Нет!

Я волонтёр. И хотя бы раз в жизни спасти себя просто обязана. Пусть Васнецов и вставляет палки в колёса, цепляясь пальцами за край стола. Господи, как в клетке… Прижал меня к накрытой протёртой клеёнкой столешнице и дышать не даёт.

 – Почему? Я же вижу, как ты на меня смотришь… Всегда, Сань, даже когда Карина рядом была.

– А она и сейчас здесь,– отклоняюсь назад, отодвигая подальше именинный пирог, в который вот-вот угожу волосами, и отворачиваюсь к окну, не желая и дальше тонуть. – Так что забудь. Будто и не было ничего.

Да и что было-то? Для этого человека лишь приключение…

– Спишь, значит? – нетрезвого человека, опасно оскалившегося, едва мои слова достигли захмелевшего мозга. – С квартирантом своим спишь?

Я губу закусываю, не считая нужным оправдываться, а он хватает меня за подбородок, насильно заставляя повернуться, чтобы теперь зло сощуриться, что-то отчаянно выискивая в моём побледневшем лице.

– То-то он, как хозяин, даже на порог не пустил… И давно?

– А какая разница? – теперь и сама завожусь, наплевав на боль, подаренную его безжалостными пальцами, и спустя долгую, нескончаемую минуту его молчания шиплю, схватив за стальное запястье. – Пусти, иначе Ваньке всё расскажу.

Скорее пугаю, надеясь, что хотя бы это его отрезвит, а он лишь ехидно прыскает:

– Что расскажешь? Что со школы сохла по мне, а как только дождалась моего развода, в койку затащила? Так валяй, – он смеётся каким-то безумным жестоким смехом, а я собственным ушам не верю. – Только про разрисованного сказать не забудь, чтоб зря не винили меня за твоё растление. Хорошая девочка Саша Брагина…

Больно. И от того, как держит меня, грубо очерчивая большим пальцем нижнюю губу, и от того, как смотрит, словно и впрямь поверил, что я такая… И от звенящей в ушах насмешки, на которую трезвым Миша бы никогда не решился, больно вдвойне:

– Поехали, больше предлагать не буду. Хватит корчить из себя недотрогу. Оба же знаем, что брату ты ничего не расскажешь…

И вздрагиваем тоже вместе, застыв от грозного Ванькиного:

– И не надо уже. 

Саша

Знала бы Сенька, какая судьба уготована этому торту, ни за что бы не стала так тщательно раскатывать мастику, выравнивать края, кутая круглый бисквит в серое сладкое «одеяло», украшать пирамиду красными перчатками, которые никак не хотели походить на боксёрские, лишь спустя час подчинившись настойчивым пальцам кондитера. Упал. Просто слетел со стола и разбился об пол, забрызгав мамин любимый коврик взбитыми сливками. И сердце моё разбилось, но его не так жалко – всё равно никакого проку от этого вечно барахлящего в присутствии Васнецова органа не было. Одни проблемы…

Пока перепуганная не на шутку хозяйка мечется по кухне в поисках аптечки, я руками сгребаю в кучу ошмётки именинного пирога, отправляя непригодное для потребления лакомство в урну. Ни к голосам, навязчиво жужжащим над ухом, не прислушиваюсь, ни к отборному мату отца, только что обнаружившего, что во время схватки четыре пузыря брусничной настойки расколотили к чертям. Не заметили, как и Сенькин шедевр, как и мамин любимый хрусталь, специально привезённый на дачу в честь такого важного торжества. Тридцать лет Ваньке, а одни потери: и праздник испорчен, и свечи не задуть, и друг… Нет его этого друга, Ваня только что его из своей жизни вычеркнул. А сейчас и за меня примется.

Вон уже нервно одёргивает порванную на плече рубашку  и, шмыгнув носом, в отличие от Мишиного, целым и всё таким же прямым, опускается на корточки рядом со мной, чтобы какое-то время просто помолчать. Остыть, возможно, или обличить клокочущий в нём гнев в членораздельную речь. Он силится взять себя в руки, а я боюсь пошевелиться, спугнув нечаянным движением медленно, слишком медленно, накатывающее на брата успокоение.

– Пила? – спустя минуту он отодвигает ведро, глядя в мои перепуганные глаза, а когда в ответ я лишь качаю головой, пихает в измазанную кремом ладошку брелок от своего внедорожника. Зачем? Стоит спросить, но дикий страх отнял последние силы…

– Руки мой и домой. Иначе лишнего наговорю – злой, как чёрт.

Оно и видно. Минут десять прошло, как сцепившихся в ожесточённой схватке друзей разняли, а крепкая грудь Вани Брагина до сих пор часто вздымается. И желваки… Кажется, так крепко стиснул зубы стиснул, что, чего доброго, раскрошатся…

Так что уйти будет правильно. Не объясняться с ним, с папой, украдкой поглядывающим на меня, с гостями, сгораемыми от любопытства, какая же кошка пробежала между ребятами. Им ведь невдомёк, что это не кошка вовсе, а серая мышь, с чего-то решившая, что имеет право ставить на кон чужую дружбу ради собственного счастья.

– Езжай, Сань. От греха подальше езжай. А если на моей машине не хочешь, такси возьми. Я не сдам, а мать с тебя живой не слезет, пока всю правду не вытянет.

Брат выпрямляется на ногах, подхватывая меня под локоток и, пихнув в руки вафельное полотенце, настойчиво подталкивает к выходу. А я и не сопротивляюсь вовсе, ведь прав. Только у порога буксую и, не удержавшись, всё-таки оборачиваюсь к Васнецову, прямо сейчас окружённому троицей хлопочущих над его побитым лицом девиц:

– А он? – шепчу, вцепившись в вафельную ткань, и с трудом выдерживаю тяжёлый взор родных глаз.

– Ничего с твоим Мишей не случится.

Глупый, словно я из-за него волнуюсь! Из-за Миши… С ним мне уже всё понятно – несбыточный, скорее выдуманный мной и совсем незнакомый Васнецов сейчас даже сочувствия не вызывает. А вот Ванька да. Пусть и большой, высокий настолько, что мне приходится вскидывать голову, чтобы вглядеться в изуродованные злостью черты, а в душе ранимый. Обычный, совсем не каменный, пусть на первый взгляд и не кажется таковым, но я-то знаю!

Он в детстве был тощий и длинный, как каланча. Впалые щёки, торчащие уши, худые спички, гордо именуемые ногами, и тонкие плети вместо рук. Лет до пятнадцати даже шорты не носил, до того стеснялся. А чего стеснялся, если девчонки всё равно головы теряли, непонятно. Балагур же, душа компании. Находил общий язык даже с теми, с кем и поговорить то не о чем, но другом называл не каждого. Ильюху Пронина из четвёртого подъезда, да, пожалуй, Мишу, с которым сдружился на втором курсе института. А в последние годы особенно, когда Пронин перебрался в Москву, а сам Ванька наломал дров, которые без дружеского плеча в кучу не сгребёшь. Так что в годы, когда брат и улыбаться стал реже, а привычный образ заводилы примерял на себя лишь прогнав мрак из собственной души парой рюмок креплённого, Васнецов был рядом.

Может эта настойка их и сблизила? Ведь ни один, ни второй пить в одиночестве не любили, а поводы хорошенько надраться нет-нет да подворачивались: несостоявшаяся Ванина свадьба, мелкие неурядицы в развитие бизнеса, Мишин развод, изрядно опустошивший папины запасы. Не знаю, но если и так, то сомневаться в том, что я только что положила конец их многолетнему общению не приходится…