Вскидываю глаза к небу, моля про себя, чтобы боль поскорее утихла, а в ответ на мои увещания лишь гомон людских голосов да мягкие мохнатые снежинки, усыпающие переставшие пылать щёки. И мелькнувшая на краю подсознания эгоистичная мысль, что ни черта подобного, Саш – так быть не должно. Её гоню прочь и вздрагиваю от неожиданности:

– Вот же козёл! Ты где его откопала, Сань?! Смотри? – невесть откуда взявшаяся рядом Алёна выставляет вперёд ладошки, вырывая меня из тягостных размышлений, и шумно дыша от еле сдерживаемого гнева, демонстрирует результат общения с обрушившимся на наши головы грозным шефом – руки дрожат, а и без того короткий ноготок указательного пальца обгрызен под самое мясо.

– Меня так со школьных времён не трясло… Да я когда с Толиком разводилась и то так не нервничала! А этот как начал продукты на пол кидать…

– Как это кидать? – и сама округляю глаза, не веря собственным ушам, и даже забываю отругать её за только что подкуренную сигарету. Не переоделась же! Так и выбежала в поварском кителе, лишь пуховик и набросила…

– Просроченные говорит! А что им будет, если они замороженные, а срок только вчера подошёл? Нет, я, конечно, всё понимаю, но зачем переводить зря? Не сегодня, так завтра реализуем, верно?  – девушка жадно затягивается, выпуская табачный дым из ноздрей и, не моргая, таращится на меня. – Прикатил, хренов буржуй… Пусть у себя там командует, а мы уж как-нибудь сами. Три года держались и ещё столько же простоим, нечего панику зря разводить! Чего молчишь? Поддержи хоть! Я еле держусь, чтобы не разреветься, а ты как замороженная, ей-богу!

И впрямь замороженная. Не двигаюсь, переваривая Аленкины слова, и так вовремя другие вспоминаю: « Оставляешь свою доброту за дверью и начинаешь управлять, Саш». А следом другие, брошенные несколько минут назад на этом самом месте: «Он мужик головастый»…

Веду плечом, смахивая январский снег, улёгшийся на опушку моего капюшона, а вместе с ним и оцепенение сбрасываю, чтобы тут же  на женщину воззриться. Она молчит, ожидая протянутой мной руки помощи, а я и не думаю её спасать. Себя спасти хочу, и если уж не от душевных терзаний, то хотя бы от разорения, до которого мне лишь несколько шагов осталось. Задираю подбородок, вспоминая, как обычно это делает Ванька, и, сузив полыхнувшие злостью глаза, цежу:

– Нет. Артур остаётся, – ровно на столько, на сколько сам сочтёт нужным. – А мы будем делать так, как он говорит.

– И что, теперь мне вырезку на помойку нести? Саш, там три килограмма…

– Нет, я заберу, – у меня же ещё приют есть, – но впредь формируй заказ правильно. И курить бросай, рабочий день в самом разгаре. Через три минуты всех в зале жду, будем вместе перед этим товарищем краснеть.

Юлька за свою неряшливость, Алёнка за неспособности управляться с кухней, Сенька за компанию, а я за глупость свою. Её сразу из меня не выбьешь, но позволить Волкову хотя бы попытаться я готова. Тем более что больше и деть-то себя некуда. Работа, приют, дом и так до бесконечности… Бесконечности, к которой верным спутником прилагается одиночество.

Незнакомец

Я мало что вспомнил. Копилка пополняется медленно, в основном мелочёвкой: перед взором  то и дело проносятся лица, говорящие смутно знакомыми голосами, словно вспышки молнии, мелькают картинки с дорогими сердцу местами… На полноценную жизнь не накопишь, но в одном Саша точно права – я должен запастись терпением. Порой это лучшее, что может сделать человек – просто ждать.

Я жду. Марину.

Жду её у двери кабинета, кажется, уже целую вечность. Кручу в руках зажигалку, избегая встречаться взором с молоденькими девицами, то и дело поглядывающими на часы, и в который раз поражаюсь собственной выдержке: душа давно покинула тело, умчавшись за триста километров от этого медицинского центра, но вместо того, чтобы броситься за ней вдогонку, я просиживаю штаны на обтянутой дерматином скамейке. Потому что Глеб Ковалевский всегда так делал… Этот малый, вообще, был образцом для подражания, и чёртово чувство ответственности перед ним давит на меня с такой силой, что скоро кости захрустят. А если нет, то я сам их переломаю: заламываю пальцы и вздрагиваю от громкого хруста, через мгновение  уже заглушённого скрипнувшей дверью,  из-за которой тут же показывается светлая макушка. Нет, не так. Сначала показывается огромный живот, от вида которого я привычно теряюсь, и прежде, чем встать и подхватить со скамейки наши вещи, несколько раз моргаю – не верю до сих пор, что всё это происходит со мной.

– Всё, я свободна. Забежим в аптеку и можем прогуляться по парку. Согласен?

А как я могу отказать?

Улыбаюсь Марине не слишком-то естественно, заранее обречённый согласиться с любой её прихотью, и, как и подобает заботливому супругу, помогаю жене одеться. Она смущается, заскучавшие в еле двигающейся очереди девушки прячут улыбки умиления, а я скорее на автомате поправляю меховой капюшон, который чуть позже она накинет на голову. Из-под него будут выбиваться светлые локоны, а жена даже не попытается отвести их от лица – ей, похоже, такой беспорядок по душе, а мне до того безразлично, что я не спешу вмешиваться.

– Ты точно не против?

– Мне без разницы, – выбора-то особого нет. Глеб Ковалевский, чьей жизнью я пытаюсь жить уже целую неделю, мне просто его не оставил. Потому и придерживаюсь роли, теперь и сам натягивая пуховик. Молнию дёргаю резко, нервно, но Марина и бровью не ведёт. Вид делает или правда не замечает перемен? Не тех, что вызваны моим затянувшимся беспамятством, а тех, чему виной медовый взгляд Саши Брагиной и моя неконтролируемая жажда постоянно чувствовать его на себе. Жажда, которую не утолить и с которой никогда не смириться.

– Отлично. А то домой мне совсем не хочется, – да и жена мне в этом не помощница. Как бы ей ни хотелось вернуть меня прежнего, ничего не выходит: невесомо, буквально на одну секунду задерживается на моих губах своими, заботливо стирает с меня отпечаток своей помады и улыбается искренне, открыто, а я словно манекен. Никаких чувств, кроме сожаления, что я не могу ответить ей взаимностью.

Беру себя в руки, не желая расстраивать и без того взвинченную событиями последних дней женщину, и как можно беззаботнее интересуюсь, неспешно вышагивая по больничному коридору:

– Боишься, что мама прямо с порога тебя на кухню потащит?

– Ну да. Меня сегодня и так отругали за большую прибавку в весе. Врачу же не объяснишь, что моя свекровь не приемлет нетронутых тарелок, – она подстраивается под мои шаги и переплетает свои пальцы с моими, а я едва заметно морщусь. – С такими темпами меня раньше времени в стационар определят.

– Так, может быть, съедем? Марин, нам вовсе не обязательно оставаться у них.

– Но ты… – женщина тормозит, удивлённо разглядывая моё спокойное лицо и, слегка растерявшись от такого внезапного предложения, губу закусывает. – Я была уверена, что тебе у них хорошо.

– Не настолько, чтобы не захотелось  вернуться домой. Пора бы уже.

Он же у нас есть, сама мне об этом говорила. Да и я временами вспоминаю: чёрно-белый кафель в ванной комнате, та самая гостиная, где стены украшают картины криворукого художника, способного разве что измазать холст красками, не слишком-то заморачиваясь целостностью композиции. Кухня опять же – помню, что шкафчики чёрные, глянцевые, а стол из стекла. Если всё это не плод моего воображения, я, наверное, созрел для экскурсии. Так к чему терять время? Я не знаю, а Марина, спрятавшая лицо в ладошках, нервно посмеивается:

– Боже, ты не подумай, я твоих родителей очень люблю, но я жутко боялась, что ты никогда этого не предложишь.

– Почему? – хмурюсь, и, утянув её за локоток, пропускаю куда-то спешащую медсестру.

– Потому что я чувствую, что тебе со мной некомфортно. Нет, ты не подумай, я не в упрёк, – она испуганно округляет глаза и поспешно оправдывается. – Я всё понимаю, тебе тяжело. Наверное, это ужасно проснуться однажды и обнаружить под боком беременную жену, о которой ты ничего не знаешь. Любой бы в себя ушёл… Но ты так часто молчишь, Глеб, что мне начинает казаться, что тебя это даже устраивает – не помнить меня.