– Глеб…

– Нормально всё. Я это уже пережил. Правда. По-настоящему трудно было только вначале, когда нас доктор к себе в кабинет пригласила. Руки у меня тогда тряслись… Решил, с ребёнком что-то серьёзное.

Я ведь его хотел. По-настоящему хотел, и даже не так важно было мальчик или девочка… Главное, что наш. Мой и Маринкин. Чёрт… Не по-мужски, знаю, а стоит вспомнить, и в уголках глаз влага собирается. Смеюсь нервно, жмурясь и торопливо растирая переносицу, а Саша пальцы свои заламывает.

– Прости. В общем, мы с Мариной до чёртиков напуганные по креслам расселись, а её гинеколог извиняться начала. Говорит, в лаборатории что-то напутали… Мою группу крови неправильно определили. Что у них такое впервые, и они обязательно проведут проверку… Честно, я даже слушал вполуха, – ерунда же, могу пересдать. – А потом она про какой-то белок говорить начала, про резус-конфликт, про то, как нам повезло, что эту ошибку вовремя выявили и меня прошибло. Повезло, понимаешь? Потому что у сынаа вторая положительная, Саш.

Раз за разом прохожусь пятернёй по влажным от снега волосам, а когда ощущаю, непонимающий взгляд, приклеившийся к моей щеке, руки в карманы прячу.

– Ты в школе хорошо училась?

– Отличница, – краснеет, смущённо, а я даже не удивляюсь тому, что она и в школе лучшей была. Прилежной, правильной… Мне вот похвастаться нечем:

– А я всегда в троечниках ходил. Только с математикой у меня проблем не было. А ещё знаешь, что запомнил?

– Что? – она ныряет подбородком в шарф, втягивает голову в плечи, хмурясь тому, что я в очередной раз чиркаю зажигалкой, и дыхание задерживает, готовая к любому ответу. А для меня ответ этот – яд, что тут же в кровь проникает:

– У двух резус-отрицательных родителей никогда не родится резус-положительный ребёнок. Аксиома. А я отрицательный, Саш. Так что не в лаборантке дело.

Замолкаю, неспешно протопав к краю крыльца, и закидываю голову к небу, вновь задавая себе вопрос, который меня ночами мучил: почему? Только и звёзды молчат и луна эта безобразно плоская ответ мне давать не торопится. В нём ведь и нужды никакой нет – ничего уже не изменить.

– Я думаю, Марина и сама не ожидала такого поворота. Видела бы, ты как она побледнела, – каким ужасом горели её синие глаза, испуганно заметавшиеся по нашим с доктором лицам. Холодные синие глаза, которые раньше я так часто сравнивал с безоблачным небом, а они были не чем иным, как куском обжигающего  льда. – Не знаю, может, и правда запуталась… Нелегко, наверное, всё держать под контролем, когда спишь сразу с двумя…

– Так она во всём призналась?

– Нет. Да я и не спрашивал. Собрал вещи, перебрался в другую квартиру, в работу ушёл с головой… Разошлись как-то по-тихому.

– Без скандала, – заканчивает за меня и, неслышно протопав по скользкому крыльцу, останавливается рядом, теперь нервно покусывая свою нижнюю губу. – Разве так можно? Я ведь сегодня поверила ей…

Я тоже верил. Все эти годы верил, пока мой мир в одночасье не рухнул. Всё, что я выстраивал годами, за какую-то долю секунды вдруг потеряло смысл: теперь не стоит её любить, не стоит касаться её живота, не стоит выбирать имя малышу, который никогда не назовёт меня папой. Паршиво, как ни крути…

– Глеб, – Саша машет рукой сигналящему нам Ване, умоляя подождать хотя бы ещё минуту и, развернувшись спиной к белому внедорожнику, выдыхает, обеспокоенно всматриваясь в мои глаза:

–  Ты знаешь, с кем... Помнишь с кем она…

– Изменяла? – заканчиваю сам, понимая, что в одиночку Саша не справится и только сейчас заметив, с какой силой она мнёт в руках ткань собственного пуховика, ухмыляюсь горько:

– Да.

Незнакомец

Я сам этого хотел. Хотел вспомнить, не слишком-то задумываясь о последствиях, а теперь до зуда в руках мечтаю сгрести эти чёртовы воспоминания в кучу и затолкать обратно. Как можно глубже, чтобы перестали прорываться наружу, мельтешить перед глазами и заставлять меня продолжать идти по плохо расчищенной тропинке к неприметному дому на краю дачного посёлка. Идти быстро, в то время как больше всего на свете хочется никогда не достигнуть крыльца. Не открывать дохлую калитку, чей скрип в этой глуши звучит особенно резко, не заглядывать в окна, в одном из которых угадывается знакомый силуэт, замерший с чашкой чая у невесомой полупрозрачной занавески.

Слава. Чёрт побери, что бы ни говорил отец, мне до последнего не верилось, что все дорожки когда-то сойдутся и приведут меня именно сюда.

Он же брат. Мой старший брат. Тот самый парень, что впервые усадил меня на велик, а, повзрослев, давал советы, как вести себя с девчонками. Дурацкие советы, ведь ни на один из них белокурая соседка с голубыми глазищами так и не купилась, но воспоминания о том времени всё равно тёплые. Из разряда тех, от которых губы сами собой растягиваются в улыбке, ведь где-то лишь в моей голове тут же раздаётся до боли знакомый ещё ломающийся голос: 

– Красивая. Мелкая только. А с мелкими всегда больше возни, они любят цену себе набивать.

Интересно, долго возился? Долго её соблазнял, или заметно повзрослевшая, сменившая фамилию и теперь достающая ему до плеча Марина перестала быть трудной добычей? Вряд ли я когда-то узнаю.

Усмехаюсь, сплёвывая на снег разлившуюся по горлу горечь, и, чёрт знает зачем угрожающе размяв затёкшую шею, у порога торможу. А он открывает довольно быстро:

–Ты чего в такую рань? Шесть утра.

В его руках всё та же кружка с дымящимся чаем, на голове бардак, а на футболке, нелепая надпись, которую после многочисленных стирок уже не прочесть. Да и не до неё сейчас: без лишних слов, отодвигаю его в сторонку, прохожу в нагретый дом, и, сбросив ботинки, неспешно оглядываю знакомые стены,  вешая на вовремя замеченный крючок холодную после улицы куртку. С чего начать? С главного:

– Марина родила.

Не хочу я на него смотреть, не готов, ведь всей жизни не хватит, чтобы переварить случившееся, а глаза сами  его находят. Против воли следят за тем, как его лицо вытягивается, как пальцы, дрогнув, расплёскивают кипяток по серым спортивкам, и с каждым мгновением всё сильнее затягиваются пеленой. Красным маревом, постепенно заволакивающим и ум, прямо сейчас не находящий ни одного аргумента, чтобы не съездить по Славкиной челюсти кулаком…

– Поздравляю! – особенно в эту секунду, когда он неумело пытается скрыть собственные эмоции и так приторно улыбается, сгребая меня в братские объятия, что даже воздухом с ним одним дышать физически нестерпимо. Душит: смех его неестественный, руки, обхватившие меня и теперь напрасно пытающиеся приподнять, и слова, в суть которых я даже не пытаюсь вникать. Что-то стандартное, рядовое для подобного случая: я – мужик, сын – богатырь, а Маринка – умница. Всё то, что, по сути, должен сказать ему я.

С каменным лицом замираю, в ответ чересчур сильно хлопнув брата по лопаткам, и, больше не в силах выдерживать  эту дешёвую постановку, одну лишь фразу хриплю:

– Прекращай.

Сорвусь скоро, потому, всё такой же хмурый, сам освобождаюсь из этих тисков, и уверенно двигаюсь в сторону кухни, где наверняка стынет завтрак: три горячих бутерброда, варёное яйцо и небольшая пиала с творогом. Всё как всегда.

Яйцо, зачем-то подхватываю с блюдца, подбрасывая вверх, как теннисный мячик, и, крепко сжав его в ладони, на Славкин стул сажусь.

– Я тебе принёс кое-что, – произношу, прочистив горло, и лезу в карман толстовки, что торопливо натянул на себя в родительском доме минут сорок назад. Свёрток бросаю на стол, а сам на спинку стула откидываюсь. – Посмотришь?

А у него есть выбор? Щурится, явно заподозрив неладное, но вот уже тянется к неизвестному предмету, замотанному в кухонное полотенце. Побаивается, вижу, возможно, даже догадывается, что ничего хорошего под вафельной тканью не скрыто, но взгляд свой в сторону не отводит. Ровно до тех пор, пока его пальцы не холодит металл.

– Твой, – цежу, выразительно глянув на стоящий за его спиной набор кухонных ножей, и, устало вздохнув, вперёд подаюсь. – Мыть не стал, но посчитал, что он тебе пригодится.