– Ты хоть представляешь, каково тебе будет?

– Да, – даже сейчас, когда, нарушая все мыслимые законы, он подносит мою руку к губам. Целует, обжигая кожу горячим дыханием, и словно опасаясь взглянуть на мои заалевшие щёки, шумно выдыхает, оставляя тонкое запястье на растерзание холоду…

– Спасибо. Тебя подвезти?

– Нет, лучше напиши адрес.

Ведь чем дольше мы так стоим, в одном метре друг от друга, тем сильнее мне хочется придерживаться первоначального плана… Трусом быть даже легче, порою для собственного сердца так безопаснее.

Незнакомец

Она ничего от меня не требует. Не предпринимает попыток воззвать к моей совести, не пытается разузнать, где я провёл вчерашнюю ночь… Всю дорогу до родительского дома Марина молча следит за дорогой, лишь изредка находя глазами мои сложенные на руле руки. Исподлобья скользит взором по пальцам, куда смелее перебегает к запястьям, а наткнувшись на рукава серого пальто, хмурится, до боли закусывая нижнюю губу – из дома вчера я уходил в пуховике, а вместо свежих отглаженных брюк на мне были простые чёрные джинсы. Возможно, мне стоило бы её успокоить, но даже в своём нынешнем состоянии понимаю, что оправдываться смысла нет – ключи от моей однушки демонстративно лежат на приборной панели. Сам же их бросил, желая хотя бы немного вывести эту актрису из равновесия… Знать бы ещё, удалось ли?

Ведь стоит мне припарковаться рядом с машиной Славки, она передёргивает плечами, неспешно приглаживает рукой аккуратно зачёсанные назад кудри и, самостоятельно выбравшись наружу, всё так же без лишних слов, в одиночку семенит по присыпанной солью дорожке. Уверенно, слегка неуклюже из-за выдающегося вперёд живота, до самой двери не вспоминая о моём присутствии. Разве что на крыльце оборачивается, напуганная внезапно выбежавшим на улицу свёкром.

– Глеб! – он её в сторону рукой оттесняет, тут же устремившись ко мне, а она бледнеет, похоже, задетая таким явным пренебрежением…

– Сынок! Ну и заставил ты нас поволноваться!

Плевать на Маринку. На всё плевать. Обнимаю старика, с силой сжавшего мои плечи, и даже не морщусь, когда он, не совладав с бушующими внутри эмоциями, меня по спине кулаком лупит:

– Я думал, больше тебя не увижу! Думал, так и помру, не убедившись, что ты живой! – лупит ощутимо, болезненно, но если кому и больно сейчас по-настоящему, так только ему. Ведь по морщинистым посеревшим щекам скупая мужская слеза бежит, а голос, обычно стальной, громоподобный, нет-нет да срывается… – Ты как? Вот же ж чёрт… Размяк я старый дурак! Если мать твоя увидит, до конца жизни придётся её шуточки терпеть!

Он смеётся над собственной слабостью, на мгновение выпуская меня из рук, чтобы стереть со щёк влагу, а через секунду уже вновь сгребает в охапку, отрывая мои ноги от земли:

– Живой! Живой, чёрт возьми!

– Живой, бать, как видишь, – по плечу его хлопаю, только сейчас осознав, что и сам улыбаюсь как какой-то безумец, да в сторону дома киваю. – Только лучше зайдём, а то мать это быстро исправит: заболеешь, голову мне свернёт.

Раздетый же: ни куртку надеть не потрудился, ни тапки переобуть. Чего доброго, вновь в больницу загремит. И вновь по моей вине.

– Ладно уже, кончай. Сейчас все соседи поглазеть сбегутся…

– И пускай сбегаются! Чего мне стыдиться? Мы с матерью через такой ад прошли, что не стыдно немного всплакнуть, – храбриться, но всё же не противится больше. И к крыльцу идёт, и дверь сам распахивает. – Расскажешь теперь, что стряслось? А то по телефону это не дело.

Знаю. И что навестить его в больнице стоило, и что на звонки нужно было тратить куда больше одной минуты. Только когда рассказать нечего сильно не разгуляешься.

Вешаю куртку, только сейчас заметив путающуюся под ногами Герду, и, хлопнув себя по колену, перед собакой на корточки сажусь:

– А что говорить? Тот вечер я так и не вспомнил.

Помогать мне никто не рвётся, а в одиночку добиться желаемого не выходит. Похоже, не видать мне уже прежней жизни: её из меня выбили и назад уже не затолкаешь, как бы мне этого не хотелось… Пожимаю плечами, с трудом уворачиваясь от шершавого языка обезумевшей псины, повизгивающей от восторга на весь дом, и, убедившись, что рядом нет ни души, на ногах выпрямляюсь:

– Я надеялся, что ты со мной мыслями поделишься, – отец, как-никак. Почему бы к нему не обратиться за советом? Когда решаешь бизнес с другом распилить, или беременную жену бросить? Не робот же я, с кем-то да должен был откровенничать!

– А какие у меня мысли? – только если и так, почему отец хмурится? Почему и сам в коридор выглядывает, словно не хочет, чтобы нас кто-то услышал? Руки в карманы прячет, кустистые брови на переносице сводит, а во взгляде борьба – словно никак не решит, стоит ли … Чёрт возьми, и он туда же? Порываюсь спросить, а он внезапно на шёпот переходит:

– Ладно, в кабинет пошли. Только матери ни слова, я ей обещал об этом с тобой не говорить.

Выдыхаю. Выдыхаю, чтобы не дышать больше, пока следую за отцом к неприметной двери у лестницы. И когда в кресло сажусь, и когда принимаю из его рук бокал, наполненный коньяком, сделать очередной глоток кислорода не тороплюсь, предчувствуя, что смерть от удушья покажется мне цветочками… Огромным весенним букетом на фоне выкошенной травы…

– Славка это, – ведь не этого я ждал.

Давлюсь спиртным, тут же поднося к губам кулак, и теперь не спускаю глаз с напряжённой отцовской спины. Он у окна замер, подхватил двумя пальцами занавеску, и теперь разглядывает двор, подсвеченный тусклыми фонарями.

– Славка и хоть ты режь меня, я своего мнения не изменю.

С ума сошёл? Он, а вместе с ним и весь мир – мир, о котором я мало что помню, а то, что успеваю узнать, поскорее забыть хочу. Потому что к чертям такую правду, от неё каждая клетка от боли кричит – ещё немного, и я оглохну от этих воплей. От визга, пронзительного визга, раздающегося лишь в моей голове.

– Он же брат мой…

– И что? Есть люди, для которых кровные узы ничего не значат, сынок. Так вот он из таких. Я-то, в отличие от тебя, всё помню: и как он волком на меня смотрел, когда я с тобой возился, и какие скандалы закатывал, если тебе от меня денег больше перепадало… Сейчас понимаю, моя вина, а поздно уже: ты к нему на дачу поехал. Его сосед по участку крики слышал, а через десять минут видел, как ты из его дома вышел. Говорит взлохмаченный, куртка нараспашку, руки тряслись так, что ты сигарету подкурить не мог…

Ерунда какая-то. Допиваю алкоголь, теперь сам подливая себе добавку, и, вновь пригубив, в стакан пялюсь… Было? Не помню ни черта… Как бы ни напрягался – глухо…

– Слава говорил, что мы повздорили…

– А что спустя две минуты после твоего ухода, он за тобой на машине вдогонку бросился, не говорил? – папа тюль отпускает и пальцы сжимает в кулаки, а я только и могу, что головой качнуть. – Вот и я о чём. Если его соседу верить, то вернулся Славка глубокой ночью, а о твоём исчезновении нам лишь с утра сообщил. Так что он это, Глеб. А причина простая как мир – банальная зависть. Мужику тридцать пять, а у него ни работы приличной, ни семьи, ни жилья. Всё, что я ему дал, профукал, так на отцовской даче и обитает.

Да быть не может. Уже и не слушаю вовсе, как мой старик, не скрывая презрения, обвиняет во всех грехах едва ли не самого близкого мне человека, и по закоулкам памяти брожу. Извилистым, мудрёным, где тупик на каждом повороте меня поджидает, а перестать блуждать не выходит. Не могу, потому и стучу в каждую дверь…

– А Артур? – и за любую надежду цепляюсь. Вскидываю глаза, в которых наверняка горит надежда, а папа эту самую надежду одним лишь тяжёлым вздохом гасит:

– А что Артур? Из-за ресторана, что ли? Да брось, Глеб. Он у меня денег в долг просил, чтоб твою долю выкупить, а я ему в красках обрисовал, что ваш ресторан через год ждёт. Погорите, конкуренции не выдержите. Вроде бы понял. Немаленький же, знает, каким трудом вам этот бизнес дался. И вот так всё потерять из-за банальной ностальгии? Нет.