– Вот, Глеб Ковалевский, – тем более сейчас, когда, почувствовав себя спокойнее в окружении близких людей, Саша опускает хрупкую ладошку на моё крепкое предплечье и улыбается, хвастаясь тем, в кого отчасти превратила меня сама. Выходив, как в своё время выходила каждого из своих подопечных, и если о них говорить готова часами, со мной выделяет на это не больше секунды: опомнившись, отводит руку и этой же ладошкой поправляет причёску.

– Ваня Брагин, – а ей на смену приходит другая – мозолистая, крупная, крепкая. Отвечаю на рукопожатие, не удержавшись от кривой усмешки, до сих пор памятуя о тех встречах, во время которых мечтал съездить ему кулаком по морде, но отвечаю спокойно:

– Помню. И за вещи, кстати, спасибо. Я их привёз.

Все, кроме той дурацкой футболки.

– Сашку благодари. И зла не держи, я не самый приятный человек, когда дело касается сестры, – он хмурится, а я киваю, не находя повода и дальше друг с другом собачится. – Так вот ты, значит, какой. Твоя тачка?

И вновь кивок головы. И вновь только на девушку и смотрю, в то время как громко присвистнув, её брат не без зависти глазеет на Гелендваген. Автомеханик же, возможно, интерес профессиональный…

– Так ты…

– Бизнесмен, – улыбаюсь, отвечая на Сашин вопрос, и прежде, чем Артур успевает меня опередить, вношу ясность. – Можно сказать, мы с тобой коллеги. А Волков один из лучших моих поваров.

– Лучший из лучших, – без стеснения вклинивается он в разговор и с трудом проглотив салат, морщится. – А этим людей кормить нельзя. Потравятся. У тебя там кто, вообще, у плиты стоит?

– Алёнка…

– Руки бы твоей Алёнке поотрубать. Кто Цезарь майонезом заправляет? – друг встаёт, утерев рот салфеткой, комкает её, бросая прямо в нетронутую порцию салата, и, недобро глянув на хозяйку, кивает в сторону кухни. – Пустишь? Хочу посмотреть в глаза человеку, который загубил твоё дело своей стряпнёй. Только со мной пока не ходи, боюсь, она тогда не признается, за что так сильно тебя невзлюбила.

Саша бледнеет, а Волков, легко распознав причину её смятения, добродушно посмеивается:

– А как иначе? Другого повода для того, чтобы кормить твоих клиентов этой бурдой, я не нахожу. Красавица! – подзывает не менее напуганную барменшу, и командным тоном велит проводить его в кухню, напоследок залпом допив свой чай. Наверное, чтобы вкус «Цезаря» перебить.

Не зря я Артура пригласил. Если кто и способен расшевелить этот улей с тремя сонными пчёлами, что отлынивают от своих прямых обязанностей, так это он. Человек, который когда-то и меня подтолкнул к открытию собственного дела – ленивого избалованного отцовскими деньгами старшекурсника. Заразил своей идей заняться чем-то стоящим, и по сей день трудится в поте лица, доказывая, что не напрасно: и я человеком стал, и он переехал с окраины в центр.

Гляжу вслед другу, неспешно шагающему по кафельному полу,  и не сразу замечаю, что Сашин брат уже успел натянуть на себя куртку:

– Я, пожалуй, тоже пойду.

Мужчина подхватывает со стола свой мобильный, допивает кофе и, быстро поцеловав взволнованную сестру в щеку, руку мне протягивает, кивая в сторону окна:

– Хороший агрегат. А вещи Саньке отдай, раз привёз. Её Бобикам пригодятся.

Не спорю. Прощаюсь, мгновенно напрягаясь от тишины, внезапно вставшей между мной и Сашей незримой стеной, и долго не решаюсь её нарушать. Впрочем, как и смотреть на девушку – ей от моих жадных взглядов явно не по себе. Мнёт салфетку дрожащими пальцами и терзает зубами нижнюю губу: она раскраснелась от этих пыток и теперь испытывает на прочность меня, внезапно страстно возжелавшего пройтись по ней подушечкой большого пальца. Не знаю, успокоить ли или, наоборот, наблюдать за тем, как она становится алой, приоткрываясь от ощутимого нажима на нежную кожу, но хочется нестерпимо.

А значит, заговорить пора, потому что иначе всё плохо кончится – я непременно это сделаю. И, чёрт возьми, зайду дальше, сменив невесомую ласку требовательным поцелуем. Ведь на грани балансирую – душу на части рвёт от желания придерживаться правил и одновременного нежелания их соблюдать.

– Как Зефирка? – бросаю первое, что приходит на ум, и с облегчением выдыхаю, чувствуя, как от звука её срывающегося от волнения голоса, разум постепенно проясняется.

– Грустит.

Она цедит одно единственное слово, улыбается смущённо и пожимает плечами, а я мгновенно трезвею, вдруг осознав, что рядом с ней больше нет места безумию... Выветрилось, похоже, едва моё прошлое ворвалось в её тесную прихожую. Или я его с собой забрал?

– Думаю, по тебе скучает. Или по Герде… Как она, кстати?

– Довольна жизнью. Лапы зажили, аппетит отменный, с родительского участка домой не загонишь… – иначе ведь не объяснишь, зачем я несу весь этот бред. Опомнившись, замолкаю, не позволяя себе пуститься в рассказ о наших с собакой прогулках, и, решительно глянув в медовые глаза, лишь на мгновение соприкоснувшиеся взором с моими, прошу:

– Поговорим, пока Волков громит твою кухню? Боюсь, другой возможности не представится.

И так с трудом вырвался: мать даже рада была, улыбаясь уже тому, что я решил постепенно вернуться к работе, а вот Марина напряглась. Присела на пуфик, обняла живот руками и, взволнованно кусая щеку, наблюдала за моими сборами. Торопливыми, и, наверное, именно эта спешка ей теперь покоя не даёт…

– Саш, я бы мог позвонить, но по телефону о таком не говорят. Я перед тобой виноват, – так привычно тянусь через стол к её ладошке и едва не задыхаюсь от ощущения нежной кожи под своими пальцами. – Если бы я только знал, я бы никогда…

Чёрт, кого я обманываю?! Ничего бы не изменилось, верно? Только Саша не даёт ни соврать, ни отыскать правду. Вздрагивает, просит остановиться, едва шевеля побелевшими губами, и теперь затравленным взором исследует узор на скатерти. Словно никак не может собраться с духом, чтобы продолжить слушать, в то время как я еле держусь, чтобы не вывалить на эту девушку каждую взращённую во мне мысль. Сейчас во всё горло орущую, так надрывно, что и не удержишь взаперти. Что нужна мне. Что я от тоски по ней выть готов. Что я вовсе не дома… Мой дом рядом с ней, я просто ключи никак найти не могу, да и она не позволяет. Сжимается, словно ребёнок, пытающийся спастись от крепкого подзатыльника, и не дышит вовсе.

Потому и молчу, давая нам время всё хорошенько обдумать, да ласково глажу хрупкое тонкое запястье. Мне нужна всего лишь секунда, чтобы убедиться, что разговор неизбежен, а ей несколько шагов минутной стрелки, медленно подводящей к концу очередной час.

– Мой отец рыбак. Заядлый, – вспоминается вовсе не к месту, но остановиться уже не могу. Да и не останавливает она. – Мне лет шесть было, когда он впервые взял меня на рыбалку. Сказать, что я сильно обрадовался, значит, ничего не сказать. Мне тогда казалось это так по-взрослому: спиннинг дали, воблер, мать ведро небольшое вручила… Ехали на машине часа три, не меньше, а меня всю дорогу от гордости распирало. Представлял, как потом буду хвастаться перед друзьями, что всех мужиков уделал, самую большую рыбину поймал…

– И как? Получилось? – внезапно вскидывает голову, удивлённая резкой сменой темы для разговора, и только сейчас замечает, что наши пальцы до сих пор сплетены. Она неловко ёрзает на стуле, напуганная моей близостью, а я улыбаюсь скупым детским воспоминаниям:

– Нет. Усидчивости не хватило… Зато отцу повезло. Я тогда впервые увидел живую рыбу. И, знаешь что?

– Что?

– Мне, шестилетнему пацану, стало страшно. Жутко было видеть, как рыба долго билась о камни, лишённая привычной среды обитания. Я потом неделю к родителям в комнату бегал, боялся один спать. Чёртова щука, брошенная отцом на берег, снилась. Беспомощная и постепенно прекращающая борьбу за жизнь. Таращилась на меня стеклянными глазами, и я с криками просыпался. Дурак дураком, да?

Саша хмурится, окончательно запутавшись в моих мыслях, а стоит мне погладить её ладошку, краснеет как рак. И от слов краснеет ещё сильнее, не моргая теперь: