Водружаю салатник (огромный пластиковый таз с винегретом) в центр стола и набравшись смелости неторопливо выпрямляюсь, попутно разглаживая на бёдрах и без того идеально сидящий наряд. Трясёт меня, нервы, наверное... Или его взгляд виноват, что провожает движение моих взмокших от волнения ладошек, жадно скользит по наглухо прикрытой груди и останавливается на губах, произносящих единственное, что способна в такой ситуации родить моя голова:

– Так вышло, – чем не ответ?

Не признаваться же, что я намеренно выключила звук, запрятав смартфон на самое дно дамской сумки? И что такси вызвала лишь с третьего раза, едва не поддавшись  желанию ещё разок испытать свою душу на прочность: разобьётся вдребезги или выдержит тридцать минут пути в обществе с человеком, которого хочется коснуться больше всего на свете? Хочется, а нельзя. Потому что тогда себя предам, а я по натуре своей не предатель.

– Вышло... Детский сад, – а он грубиян.

И если к его резкости  я за эти полгода привыкла, к красоте до сих пор иммунитет не выработался. Пальцы слабеют, позвякивая раскладываемыми у тарелок приборами,  уши закладывает, а коленки дрожат, как и голос, внезапно осипший и тихий:

– Уж какая есть. Тебе-то что? Нянчится со мной не прошу.

Скорее, наоборот, готова умолять об обратном. Потому что и душа туда же – испытание на прочность не проходит, плача где-то в груди, под мягким серым трикотажем, от собственного бессилия. А стоит ему заговорить, рыдает уже навзрыд:

– Ещё бы, нянькой ты уже обзавелась, – тихо, чтобы притихшая на втором этаже мама не слышала. – Быстро, однако, Сань.

Не дышу, позабыв и про ложки, и про не накрытую крышкой кастрюлю с пюре, остывающую на плите, пока я таращусь на Васнецова, и мысли в кучу собрать не могу. А он и не ждёт вовсе, уже стягивая с вешалки старую папину куртку. Так и уйдёт?

– Ты о чём?

– Об этом твоём… –  застывает, полоснув меня странно загоревшимся взглядом, и до скрипа поцарапанной кожи под пальцами, сжимает ворот чужой дублёнки. – О разрисованном. С ним-то, наверно, серьёзно, Да?

Вот дела… Неужели…

– Ты что, ко мне поднимался? – спрашиваю, наверняка белая как полотно, а ему и отвечать не нужно. Его ответ в воздухе витает. Мечется по этой вдруг ставшей тесной гостиной и рикошетом от его прямой спины пронзает меня насквозь… Видел. Незнакомца моего, такого домашнего, с почти зажившими синяками. В трениках с оттянутыми коленками. С Зефиркой на руках – он к ней особенно неравнодушен.

Сажусь, даже не взглянув на закрывшуюся за мужчиной дверь, и ещё минут двадцать, когда по комнате вовсю мельтешат довольные гости, успокоиться не могу. Лишь натянуто улыбаюсь, не вступая в разговоры, и на автомате наполняю чужие тарелки. А следующий несколько часов и вовсе не вижу никого. Только Мишу, усевшегося рядом с Ванькой и одну за одной подносящего к губам рюмку.

Ревнует? Ведь сходится всё: и злость в голосе, и обида во взгляде, и эта неуёмная тяга к отцовской наливке… Словно невзначай, поглядывает на меня исподлобья и желваками играет… До тех самых пор, пока виновник торжества не встаёт, и немного покачиваясь, не добирается до меня, прогнав прочь одного из своих друганов.

– Сань, ты-то меня поздравлять будешь? Сидишь, как воды в рот набрала.

И вправду. Подарок приобнявшему меня брату до сих пор не вручила,  бокал за его здоровье так и не подняла. Теперь исправляться нужно, а то, не дай бог, заподозрит, что его  младшая сестра по уши влюблённая дура:

– Буду, – беру себя в руки, разглядывая здоровяка, изрядно попортившего моё детство, и впервые за вечер искренне улыбнувшись, прижимаюсь к его крепкой груди.

Теперь хорошо: запах родной, смешавшийся с ароматом костра, надёжные руки, поглаживающие меня по лопаткам, и смех, щекочущий ухо, в ответ на чью-то удачную шутку. Трезвый Ваня кремень, а как выпьет, словно цепи с себя сбрасывает, позволяя и обнимать вот так, до хруста костей, и любоваться его открытой улыбкой.

– Ну, так начинай. Торжественную речь можешь пропустить, давай сразу к делу.

Как маленький, ей-богу! Довольно потирает ладони, когда, протиснувшись между гостей, я отыскиваю среди чужих пакетов, припрятанный подарок, и нетерпеливо разрывает бумагу, бросая её прямо в тарелку с недоеденным мной шашлыком:

– Да ладно? Дорогой же, Сань!

Шесть тысяч, для меня деньги немалые, а для Ваньки вроде как ерунда. Но ему ли не знать, что я бьюсь, как рыба об лёд, с трудом рассчитываясь с подчинёнными?

– Так и ты дорогой. А прибамбасов для машины у тебя так много, что кроме этой зарядки для аккумулятора ничего в голову не пришло. Отзывы о ней положительные, даже телефон заряжать можно.

Болтаю зачем-то, пока он восхищённо разглядывает портативное устройство, и не удержавшись шепчу:

– Танька просила тебя поздравить.

Ну как просила? Бросила невзначай: «Мои ему поздравления», и с ещё большим усердием принялась намывать собачьи миски. Но передать же нужно было, так?

Навряд ли, ведь брат стирает с лица улыбку, убирает в чехол навороченную вещицу, и приговаривает рюмку, ни разу не поморщившись. А после похлопывает себя по карманам, видимо, в поисках сигарет. А ведь не курил раньше… Выпить мог, а курильщиков призирал, спортсмен как-никак!

– Пойду, наверное, торт подготовлю? – и сама смущённая тем, что испортила ему настроение, приподнимаюсь с дивана, а он следом встаёт. Отворачивается, пряча за ухо приговорённую к смерти папиросу, и словно надеясь, что я не услышу, интересуется. Шёпотом, в котором каждое слово криком о чём-то кричит:

– Что за ухажер-то?

– Ветеринар, – сглатываю, по-новому взглянув на помрачневшего юбиляра, и прежде чем ляпну что-нибудь глупое, к кухне рвусь. Через тесно рассаженных гостей, мимо словившего мою руку папы, приложившегося к ладошке тёплым отеческим поцелуем, мимо мамы, слегка повеселевшей от весь вечер дегустируемого ей шампанского. Мимо Миши – опьяневшего и теперь открыто глядящего мне вслед. Недолго, ведь стоит Ване выйти во двор, Васнецов вызывается мне помочь.

Прикрывает дверь в кухню, подходит к столу, мутным взором скользнув по коробке, и уже тянется к синей ленточке, ловко распуская огромный бант:

– Красиво, – одно слово. Похвала, которая адресована даже не мне, а щёки предательски заливает жаром.

Сенька расстаралась. И боксёрские перчатки из мастики вылепила, и коржи у неё – один в один автомобильные покрышки, намеренно небрежно брошенные друг на друга. Даже надпись есть, примитивная «С юбилеем, Иван!», зато аккуратная, выполненная уверенной твёрдой рукой.

Трясу головой, стараясь прогнать охватившее тело оцепенение, и, отодвинув плечом непонятно зачем бросившегося на подмогу мужчину, принимаюсь за дело. Оно нехитрое – открыть упаковку, достать свечи, и по одной расставить их в центре торта  – а движется медленно, словно намеренно время тяну. А может, и впрямь тяну? До сих пор надеясь на что-то, чему точно никогда не случится. Не здесь, когда за дверью с десяток захмелевших гостей; не с ним, ведь эту страницу  я перевернула.

– Поговорить же можем? – а он, кажется, нет.

Подходит вплотную, прижимается к моей напрягшейся спине и опускает горячие ладони на талию, одновременно с этим зарываясь носом в мои распущенные локоны.

– Не передумала?

Вместо прости, я всё понял, давай по-взрослому: с совместным бытом, мелкими ссорами из-за грязной посуды в раковине  или его неспособности понять, почему я до сих пор не прогнала этих шипящих безумных кошек. Лишь странная ласка загоревшейся под трикотажем кожи и опаляющее мочку уха дыхание, тут же сменённое тягучим поцелуем в шею.

– Я скучаю, Саш… Давай ко мне, раз свою квартиру ты превратила в ночлежку для бездомных?

– К тебе? –  хриплю, не пытаясь вырваться из его рук, но упорно продолжаю прокалывать бисквит цветными свечами, в такой ситуации уж слишком хаотично разбредающимися по обмазанной кремом поверхности. – А дальше что?