– Да ты не обижайся, – утешает старец, – ведь я не про ноги твои говорю. Без ног-то даже сподручнее. Инвалидность твоя в ином. С ногами-то и смирение, похоже, отчекрыжили? Неужто не замечал? Думал, можешь нечистую силу так вот просто извести? Жечь ее напалмом молитвенным, тротилом молитвы Иисусовой? Думал, выучил правильные слова и изничтожена бесовская рать? Какой наивный воин! Неужели не заметил, что обошел тебя враг человеческий, окружил, полонил? И затащила тебя в полон собственная гордыня. Как там в Писании говорится. «Многие скажут Мне в тот день: «Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили?» И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие». Это ведь про тебя, солдат, сказано! А все потому, что творил ты по собственной, а не по Божьей воле. Уяснил наконец? Даже в помыслах с дьяволом не беседуй. Преподобный Исаак Сирин еще говорил: «Если ты не покоришь своего ума Богу, то обязательно покоришь его супротивному, то есть дьяволу». Как покорить ум Богу? Иметь имя Божие, памятование о Боге в своем уме, и тогда не будет собеседования с дьяволом, потому что праздный ум всегда ищет дьявола. Ешь, пьешь, идешь, разговариваешь, занимаешься какой-то работой – в уме держи, как древние отцы, Иисусову молитву.
Все вдруг чудесным образом встало на свои места. И сонмы бесов. И Ангелочек. И Лиля. И этот седовласый старец в простой домотканой рясе. И промыслительная рука Господа в образе прокуренного мужичка, что привела его сегодня к этой келье. И многочисленные молитвы, каковые хоть и с Именем Божьим оглашены, да без всяческого Его участия. Далек был Господь от этих сражений. И, значит, побеждал в них Супостат. И это на его стороне все эти годы бился солдат.
– Что же мне делать, отче? – осведомился Сашка через несколько тягостных мгновений, когда в келье вдруг стало совсем тихо, и, казалось, даже ходики часов на стене примолкли, и снег за окном замер.
– Воевать, – улыбнулся старец, – воевать, как и прежде, только с помощью Божьей, становясь не исполнителем собственной воли, но оружием Его, Царицы Небесной и Святого Духа. Словом, становиться воином Христовым. Вот как брат наш – Андрей!
И указал на чернеца, несущего стражу у входа в келью.
– Монахом?! – чуть не вскрикнул Сашка, представляя, что это означает раз и навсегда изменить всю свою жизнь. Да что там жизнь! Без всякого сожаления отрезать прошлое. Смириться с будущим. И посвятить себя вечному. Странное дело, хоть и прозвучало предложение старика совсем неожиданно, хоть и оборвалось что-то внутри, но страха и ужаса перед будущим он не почувствовал. Больше того, монашеский путь, путь Христова воина показался ему уместным продолжением прошлой жизни, а снискание духовных побед на этом пути ничуть не менее захватывающим и важным не только для жизни земной – для жизни вечной! Словно дождь июньский теплый пролился вдруг на Сашку. И свежестью, солнечным светом, переплетенным с духом разнотравья, овеян. Слезы чистые потекли из его глаз. И он отчего-то совсем не стыдился своих слез, как если бы не старец сидел перед ним, а полковник, собственный его отец, воскресший чудесным образом из цинкового своего небытия.
– Отец Небесный снова с тобой, сынок, – радостно кивнул старец, – иди же и воюй. Он тебя теперь не оставит.
Тем же днем благословил отправляться в самое сердце поморской тайги, где на берегу речки Пинеги возрождалась из руин запустения Веркольская обитель.
До позднего вечера переходил Сашка из храма в храм, от одной иконы к другой в неустанной молитве, обращенной и к святым угодникам, и к апостолам Христовым, Всецарице, Спасителю. Ожидая от них хоть какого-то подтверждения старческого благословения, но явного – не находя. Слезно плавились свечи перед величественными средневековыми иконами. Огонек лампад в тяжелом цветном стекле, окованном в бронзу, ровным светом выхватывал из зимнего полумрака их совершенные образы, заглядывающие в самое сердце, в самый затаенный уголок человечьей души, находя в нем лишь смирение и покорность. Уже потемну, по завершении братского повечерия, добрался наконец к раке преподобного Сергия. Под покровом серебряным, тяжким, под лампадами искусными, каковые во искупление грехов своих жертвовали этому бедному праведнику правители России, склонился он благоговейно над гробом. Но лишь коснулся губами образа его, как вспыхнула рака сотнями цветных огоньков. Заискрилась в бликах серебра. Сладостная благодать наполнила и губы, и рот, и легкие, и все его существо – блаженной негой, зефиром небесным, какого в обычной жизни и не сыскать, и не насытиться. Но лишь в такие редкие мгновения, когда Господь совсем рядом. На расстоянии одного поцелуя.
Воротился в Болшево с последней электричкой и впервые спал сном младенца, охраняемый, видать, и старческим заветом, и любовью преподобного Сергия. Но едва забрезжил в щели горизонта тусклый рассвет, принялся за сборы в путь дальний и, быть может, последний. Армейский сидор, в котором во время войны умещались помимо смены белья еще и несколько «цинков» и кроссовки китайские, а при желании влезал и барашек, теперь схоронил в своем чреве молитвослов с потертой кожаной обложкой и желтыми от тысяч прикосновений страницами, уместил столь же затертый помянник с именами мертвых и живых сродников и друзей, Евангелие в зеленом дерматиновом переплете – самое первое его Евангелие, складенек с ликами Спасителя и Владимирской Богоматери, две смены белья, шерстяные носки на культи, поскольку без таковых в северных поморских лесах не намолишься, документы кое-какие: паспорт там, военный билет, «звезду» героя, орденские книжки, дипломы и все прочее, в будущей его жизни не значимое, аккуратно сложил в жестяную коробку из-под датского печенья и припрятал под половицей на втором этаже. Форму парадную и полевую так и оставил на плечиках в платяном шкафу. С легкой грустью в последний раз провел рукой по гладкой шерсти мундира, ощущая каждую ворсинку, каждый шов. И захлопнул дверцу без всякого сожаления. Остатки продуктов: крупу, макароны, миску вареной картохи, скукоженную морковь – вынес к кормушке на прокорм страждущим в зимнюю пору синичкам да сойкам. К обеду сборы были закончены. Посидел еще немного в иофановском кресле, с удивлением осматривая опустевшую, тронутую первым тленом запустения дачу. Решительно поднялся. Забросил за плечи мешок. Перекрестился троекратно. И вышел во двор. Уже у калитки заметил в щелях жестяного почтового ящика бледный отсвет письма. Поначалу даже не хотел к нему прикасаться, оставляя позади себя все суетное и мирское, однако подумал вдруг, что это не зря. Что это знак, на который он должен ответить. Вынул письмо. Прочел адрес и поспешно сунул письмо во внутренний карман куртки.
От Ярославского вокзала следовало ему теперь добираться почти сутки до города Архангелов. Оттуда вновь поездом, но уже не столичным, провинциальным поездом Северной железной дороги, не меньше шести часов до крохотной станции из силикатного кирпича. А затем автобусом до умирающей русской деревни на берегу северной реки, через которую по зимнику пешком уж совсем близко. Тут и обитель будет.
В вагоне общем, прокуренном, провонявшем немытым человеческим телом, бабьими месячными, жареной курицей, какой торгуют в привокзальных киосках татары, тепличным огурцом с солью, влажным постельным бельем, ехать по России и тепло, и уютно. Чай в стальных подстаканниках с эмблемой железных дорог СССР – крутой кипяток. Желтое колесико лимона парит в нем терпкой кислинкой, духом южным. А за окном-то все неприбранная, расхристанная Родина. Черненое серебро заборов. Мшистый шифер жилищ, утыканный ржавыми телевизионными антеннами. Иной раз и шлакоблочные бараки о двух этажах с собственными палисадами, что украшают поселки городского типа. Школы сельские, задыхающиеся без ребятни. Зато шинкарни да сельпо, до верхов заваленные спиртом «Рояль», жвачкой, сладким «Марсом» чуть не круглые сутки торгуют своей отравой. Ладно бы просто травили. А то ведь еще и дурят доверчивый наш народ, обзывая свои заведения на иноземный лад красивыми, как им кажется, в отличие от русских, именами: «Санта-Барбара», «Парадиз», «Фудстор». Недоумевает народ. Переиначивает на свой манер такое заведение «Паразитом», но все одно упрямо прется, несет капиталистическому паразиту последние копейки в обмен на дешевую водку и резину с сахаром. Само собой, и кладбища русские от жизни такой ширятся, расползаются по рощицам березовым, по лескам, а уж возле больших городов и вовсе измеряются десятками гектаров. Ложится народ в могилы безропотно. Кто по немощи и болезням, которые из-за фашистского истребления уездной и сельской медицины множатся повсеместно. Другие – в результате пьяных дебошей, какие у нас и прежде, конечно, бывали, однако нынче от праздности, безработицы, отчаяннного понимания, что нет никакого будущего ни для себя, ни для детей, оборачиваются бедствием воистину национальным. Душегубствует русский народ почем зря без всяческой жалости. Но все это только там, где теплится еще хоть какая-то жизнь. Только вот жизни этой сквозь пыльное окно вагона дальнего следования чем дальше от столицы, тем меньше. Русский лес вырублен нещадно, а тот, что остался, завален валежинами, сухостоем, короедом истреблен; поля без хозяйского досмотра одичавшие, утыканные сухими дудками борщевика; реки стоками да пестицидами вытравленные чуть не от самого устья. Это и есть Россия. Несчастная, бесхозная страна.
