– Радость великую и полезную, – ответствовала Иустина, – стяжала я в душе своей, которую ни ты, судия, ни цари твои стяжать не могут.
– И мы стяжали страх богов, – спокойным тоном проговорил клариссим.
– Ваш суетный страх принесет вам свой плод, – обратилась к нему Иустина. – Ибо знайте, что, в страхе чествуя своих демонов, вы вместе с ними будете преданы геенне вечной.
– Не нуждаюсь в чести от государей и нимало не домогаюсь от тебя каких-либо даров, – проговорил епископ вслед за ней. – Я презрел свое немалое состояние, чтобы служить во Христе живому Богу. Я чту Бога отцов моих не кровию жертвенною, поелику в жертвах такого рода не нуждается Бог, но чистым сердцем.
Клариссим вздохнул устало. Не пристало ему день воскресный тратить на пустые увещевания. А возможно, и проливать кровь пусть и заблуждающихся, но все же людей. Однако оковы закона и вправду крепче кандалов. Придется подчиниться, если судья настаивать будет. А он таков, старый хрыч! Вновь попытался воззвать к пониманию Киприана:
– Оставь безрассудство, послушайся меня, как отца: товарищи твои, не хотевшие отстать от своего безумия, ничего этим не выиграли. Если же ты почтешь государей и принесешь жертву отцам людей – богам, то удостоишься милостей.
– Справедливо вы называете ваших богов своими отцами, – ответил епископ. – Имея отцом своим Сатану, вы – его дети и стали диаволами; вы творите дела Сатаны.
– Пустая затея, – прошелестел одними губами на ухо клариссима претор. Запах гнилых зубов и разлагающейся в желудке пищи ударил тяжелой волной в светлейшие ноздри. – Эти не отступятся.
Затем одним повелительным жестом правой высохшей кисти о трех перстнях, увенчанных крупными изумрудами и рубином, подал повелевающий знак спекулятору. Тот кивнул, обозначая готовность к исполнению. Но не спешил. Взял со столешницы сперва стальной крюк, от одного вида которого у наблюдавших за ним по спине пробежал зимний холодок. В сторону отложил. Поднял клещи тяжелые, на губах заостренные, бурые от крови. Щелкнул несколько раз звонко, так что у слабых сердце кольнуло. И их отложил. Из кувшина с соленой водой вынул несколько ивовых веток. Нежных да гибких. Приблизился к Иустине и с размаха хлестанул по лицу. Ни малейшего звука из ее груди не послышалось. Только свист соленой розги. Но вздрагивала от каждого удара всем телом, словно секли ее и не по лицу, а по всему телу. Вслед за первым ударом рухнул на колени и епископ. Словно ивовым прутом ноги отсекло. А сек палач умело. Размашистым крестом по лицу – справа налево и слева направо. Хлестко, вкладывая в каждый удар всю свою силушку в четыре с лишком таланта весом. Кровью залилось лицо праведницы. Через несколько мгновений кровь уже стекала струйками по шее, по груди, впитываясь в хлопковую ткань рубахи. Но улыбка не сходила с ее рассеченных губ. Не в силах смотреть, как лицо дочери превращается в кровоточащее месиво, Клеодония зажмурила глаза, бессильно отвалилась в объятия служанки, беззвучно молилась. По черному лицу Ашпет тоже текли горючие слезы. И ее светлое сердце возносило мольбы к Божьей Матери, которая точно так же в бессилии смотрела на истязания своего Сына. А теперь вот и дочери. Исхлестав лицо Иустины, палач обернулся к публике, картинно поклонился, а затем столь же вызывающе вывалил изо рта толстый язык и облизал им окровавленные розги. И улыбнулся невинно.
Киприан тем временем все стоял на коленях, опустив голову долу. Вздрагивая каждый раз от ивового посвиста. Ощущая лицом, каждой клеточкой тела брызги праведной крови.
– Ὑπομένων ὑπέμεινα τὸν κύριον, – шептал епископ, – καὶ προσέσχεν μοι καὶ εἰσήκουσεν τῆς δεήσεώς μου[128].
Кровью Иустины, самим ее телом творилась мученическая евхаристия, коей он был пока что свидетель, однако с минуты на минуту прольет и собственную кровь, уподобившись пусть не в полной, вселенской мере, но хотя бы отчасти крестным страданиям Христа.
Как и всякому человеку, ему было страшно. Страшно, что не стерпит боли. Жутко, что терзаемая плоть в какое-то мгновение возопиет настолько истошно, что заглушит голос души, дрогнет. Что Спаситель по грехам его прошлым, злодейским, не примет сей искупительной мученической жертвы. Оставит. Ибо упование на Него в ожидании плотских страданий не есть ли следствие страха? Как уповает дитя на отца своего, мчится в его объятия, спасаясь от стаи бродячих псов, так и он надеется на Спасителя, опасаясь быть разодранным гонителями веры. Ἰδοὺ ὁ θεός μου σωτήρ μου κύριος, πεποιθὼς ἔσομαι ἐπ’ αὐτῷ καὶ σωθήσομαι ἐν αὐτῷ καὶ οὐ φοβηθήσομαι, διότι ἡ δόξα μου καὶ ἡ αἴνεσίς μου κύριος καὶ ἐγένετό μοι εἰς σωτηρίαν[129], – проплыло в голове. И страх отступил разом. Киприан выпрямился. Взглянул на Иустину. Сквозь исхлестанное, ярко-окровавленное лицо, на отекших, рассеченных до самого мяса губах проступала слабая улыбка.
– Σὺδέ, κύριε, ἀντιλήμπτωρμουεἶ, – прошептала одним лишь горлом, – δόξα μου καὶ ὑψῶν τὴν κεφαλήν μου[130].
В то же мгновение епископ почувствовал, как руки его, закованные в кандалы, взметнулись ввысь. Хрустнули суставы. Вздернулись сухожилия. Кости треснули. Спекулятор подтягивал его все выше, перехватив цепи толстой пенькой, переброшенной через балку. Кандалы врезались в запястья, сдирая с них кожу, плюща мышцы и пальцы рук. Киприан уже не видел перед собой ни Иустины, ни судей, ни палача. Но только надменное лицо Аполлона на мозаичной фреске напротив. Промычи он сейчас о поклонении пестрым камешкам языческого божества, все прекратится сей же миг. А тот словно и ждет согласного животного мычания. Глядит в глаза Киприану с усмешкой. «Смирись, человек! – говорит его взгляд. – Отступись».
Вздохнула толпа, словно волна прибоя. И тут же правую голень будто кипятком крутым обожгло. И снова. И снова. С каждым разом вздохи толпы становились все глубже, тише. Покуда не замерли в звенящей тиши. Только тучи мух жужжали и вились вокруг епископа. Садились на лицо. Заползали в уши, ноздри. Шевелились на губах. Вскоре он уже почти не чувствовал боли. В ушах нарастал тонкий посвист. На глаза наползал сперва совсем легкий, а затем заметно густеющий туман. Через миг сознание оставило Киприана.
Очнулся он сразу же, как только палач выплеснул ему на лицо кувшин воды, в котором отмачивал розги. Еще несколько мгновений епископ глядел в глубокое небо, по которому носились неугомонные стрижи, а чистая лазурь переполняла его от горизонта до горизонта. Икры и голени обеих ног жарило нестерпимо. Мухи по-прежнему кружили над ним. Гудели сыто. Киприан приподнялся немного и с удивлением заметил возле себя несколько кусков свежего мяса, нарезанного ровными, тонкими пластами. И, не успев понять их происхождения, обронил взгляд на собственные окровавленные ноги, с которых палач заточенным ножом с аккуратностью мясника в лавке отсек пласты его плоти. Мухи облепили кровоточащую плоть. Лишь на мгновение ему вновь стало худо. Но душа вскоре очнулась от мук нестерпимых, которые, на удивление, оказались куда терпимее, чем он ожидал, и устремилась в дали горние, человеческому оку не зримые. Продолжал Киприан молитву, и когда спекулятор поднял его на ноги, однако ноги с вырезанными мышцами не держали, так что палачу вновь пришлось подвесить его за наручники. Но и тогда епископ, прикрыв глаза, по которым нещадно струились со лба капли терпкого пота, продолжал взывать ко Христу. Молитва плыла в нем без всяких усилий. Освежая сердце и душу чистыми потоками благодати, чистыми потоками омывая, так что душа словно купалась в небесной лазури, в чистоте и совершенной детской беззаботности, в которой сочетается бесконечность грядущей жизни, безусловная родительская любовь и безотчетное счастье. Блаженная улыбка осветила лицо Киприана. Улыбалась и Иустина.
Улыбки окровавленных, истерзанных людей точно кипятком ошпарили душу светлейшего. Вцепился пальцами в подлокотник до синевы. Лицом забагровел. Едва перевел дух, чтобы не задохнуться от гнева. Не на них, несчастных. На себя самого. На судью этого немощного, на одичавшую от крови толпу, на весь свой род и империю величайшую, что ничего с верой этой поделать не может, но сама – рассыпается, разлагается на глазах. И вот – слабое, но преступное чувство овладевает светлейшим в это мгновение – чувство надежды. Надежды на то, что если христианский Бог действительно воскрес и существует, то, быть может, когда-нибудь Он помилует и клариссима, если тот прекратит прямо сейчас мучения праведников Его. Может, сами эти праведники и заступятся за него пред Спасителем, если в сердцах их столько любви и смирения.
