Голос угас. И легкая рука опустилась на плечо Киприана. То был епископ Анфим. Льняной хитон. Поношенный. Многажды зашитый. Местами, особенно понизу, протертый от долгого стояния на коленопреклоненной молитве. Серый куколь с алыми крестами по краю. Стоптанные сандалии. Сморщенное, словно вяленная на солнце груша, лицо. Всклокоченная седина волос. Взгляд, напитанный отеческой любовью.

– Как ты сокровенное понял? – спросил его Киприан, пораженный, что священник, пусть даже отличающийся своей прозорливостью, сподобился проникнуть незримо в самую сущность его молитвы, понять слова, обращенные к Господу.

– Новорожденного как не заметить, – молвил епископ с улыбкой, приобняв Киприана за плечо. – Ибо ныне первый день оставшейся жизни твоей.

Прихожан на воскресную службу собралось в тот день больше обычного. По причине праздника прежде всего, да и поглядеть на покаяние великого чародея каждому хотелось. Хоть он и чародей, но и он пред Господом колени преклоняет. Это ли не чудо? Это ли не доказательство Его величия?

Зажгли десятки лампад. Свечи. Храм озарился светом множества мерцающих огоньков, низводящих и в храм, и в человеческие души теплый уют. Певчие – в хитонах ангельской чистоты. С благоговейными ликами. Устремленные на долгую службу. К херувимскому славословию, псалмопению, что невидимой нитью связывает молящегося с Господом, Который и Сам подает нам пример единым с Апостолами песнопением по окончании Тайной вечери. Призрачный синий дымок поднимается ввысь. И клубится, танцует медленно в лучах восходящего солнца, пробивающихся сквозь оконца. Ароматами ладана сладкого ливанского полнится храм. Исполнен сосредоточенности епископ. Молчалив. Устремлен внутренним взором в сердце свое, а душой, должно быть, в вершины горние. Одноглазый дьякон Феликс зыркает, скользит по лицам прихожан. Кому-то улыбается широко, кивает даже. Мимо других проскальзывает взглядом. На Киприане задержался мгновением больше. И лицо его, и единственный глаз затуманились. Будто туча грозовая укутала сердце дьякона. А среди пришедших сегодня на Божественную литургию христиан кого только нет! Атлетического сложения Тимофей, имевший несколько золотых венков за победу в панкратионе на олимпийских ристалищах в Дафне. А с ним и Пантелеймон, возница победных квадриг в трех сезонах на местном ипподроме. Сладкоголосая Клементина, чье пение услаждало слух императоров, а до недавнего времени и языческих богов в храме Зевса. Персы с серьгами в ушах, со смуглой кожей, доставшейся им в наследство от странников пустыни, не единожды битые да гонимые, но по какой-то чудодейственной случайности обжившиеся в восточной столице империи и промышляющие успешно кузнечным делом, резьбой искусной да торгашеством. Двое неизвестных Киприану римлян, судя по всему, риторов или чиновников среднего ранга, одетых по последней столичной моде, с кожаными перевязями чрез шафрановые туники, с завезенными из Германии шейными платками. Сразу видно, что в новую веру обращены совсем недавно. Настороженно оглядываются по сторонам. Сосредоточиться на молитве не в силах. Страшатся ли быть опознанными в христианском храме, потерять место, свободу или самое жизнь, коей лишилось уже немало последователей? А сколько еще лишатся! Проникнутые ненавистью и жестокосердием эдикты императора Деция позволяли лишать заподозренных в исповедовании христианства чиновников всего имущества и ссылать на общественные работы. Сенаторов так и вовсе казнить. Сколь же сильна была вера этих людей, если даже под страхом смерти шли к литургии, причащались Святых Тайн! Несколько евреев из тех, что выжили и обосновались тут после погромов и, позабыв за давностью лет собственную веру, видя, как на месте синагог возводятся языческие капища, примкнули теперь к христианам. Следование Закону церкви Христовой для еврейской души значительно понятнее, чем поклонение сонму летающих, рычащих и мечущих молнии мужчин и женщин языческой мифологии. Земля обетованная, кровь иудейская, единый Бог Саваоф да непрестанный поиск истины единили две веры, точно двух сыновей от одного отца, но матерей разных. Ведь и чтение Евангелия, и Дидахе, и пение Псалмов, и таинство Крещения, и Часы, и преломление хлебов, и даже сами слова «аллилуйа» и «аминь» имеют иудейские корни. Да и апостол Павел, если верить «Деяниям Святых Апостолов», именовал себя фарисеем. И самого Христа евангелист звал

А вот и вовсе простой люд – без роду без племени – толпится при входе. Сандалии стоптаны, нагота укрыта одной лишь грубой мешковиной или даже тряпицами ветхими; люд нечесаный, давно не мытый и оттого источающий кислый запах запущенной нищеты. У кого-то вырваны ноздри. У иных клеймен лоб. Двое с отсеченными за кражу руками. Истощенная женщина с отвислыми грудями с жадностью смотрит на хлеб. Глотает слюну. Очами сверкает в безумии, различая в нем не Тело Христово, но добычу. Другая покрыта коростой гноящейся. Хотя и телом, и светом, струящимся из глаз ее, выдает натуру изысканную. Рядом с нею, ухватившись за руку, покрытую змеиной кожей, мальчик годов пяти, в котором – и былая свежесть, и прежняя красота матери, и такой же проникновенный взгляд. Но вот беда, ножка у ребенка всего одна. То ли родился таким уродцем, то ли потерял по материнскому ли, отцовскому ли недосмотру. Появись вся эта нищета на городском форуме, или ипподроме, или в священной дафнийской роще ненароком, были бы тут же изгнаны ликторами, биты нещадно и получили бы наказ впредь не помышлять о подобном своеволии. А тут никто их не гнал. И даже не сторонился брезгливо, хотя дорогие хитоны именитых граждан то и дело ласкались с мешковиной городской нищеты.

Первый луч света пробился сквозь оконце под сводами храма и позолотил фигуру епископа. Сделалось тихо. Словно не храм это, а могильный склеп.

– Помолимся! – прогудел дьякон Феликс, вновь зыркнув одиноким глазом на Киприана.

– Κύριε ἐλέησον[104], – многажды повторяя, голосами то возвышаясь, то падая, затянули псалмопевцы. Молитва эта краткая, как круги по воде от брошенного в нее камня, распространяла и в человеческой душе божественное, восхитительное кружение.

– Благодарим Тя, и паки благодарим усердно, Господи, Боже наш, Отче Господа и Бога, и Спаса нашего Иисуса Христа, за вся благодеяния Твоя на всяком времени и месте, – произнес епископ. – Ты бо защищаеши, спасаеши, помогаеши и наставляеши нас во вся дни жизни нашея. Ты бо привел еси нас в настоящий час, сподобив предстати пред Тобою во святем храме Твоем, да испросим прощение прегрешений наших и милость всему народу Твоему.

Просим и молим Тя, милостивый Боже, даруй нам по благости Твоей прейти день сей святый и вся дни жития нашего без греха, в совершенней радости, здравии, безо всякаго вреда, во святости и преподобии Твоем. Всякую же зависть, всякий страх, всякое искушение и действие сатаны, и всякое коварство злых людей, Господи, отжени от нас и от Святой Твоей Соборной и Апостольской Церкви. Даруй нам, Господи, вся благая и праведная. Всякий грех, содеянный нами или словом, или делом, или помышлением, прости нам по велицей Твоей милости. Не остави нас, Господи, уповающих на Тя, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго и рабства его, чрез благодать, милость и любовь Единороднаго Твоего Сына. – А затем громко и восторженно возглашая: – Чрез Него и с Ним Тебе сила и слава подобает, со Пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь! – подхватили глас его псалмопевцы.

Никогда прежде не слышал Киприан христианской литургии, какую заповедовал своим последователям Евангелист Марк, да и никаких иных никогда не слыхал. Прежде знал наизусть только языческие вакханалии с грохотом тамбуринов, звоном кимвалов, кровью и стонами жертвенных животных, воем удовлетворенной толпы. Здесь – все иное. Сладость ладана. Трепетные звуки песнопений, что хороводили душу твою до сладостного изнеможения. Размеренный голос священника, призывающий к милости, добросердию и любви. Сама суть Божественной литургии, нравственный ее накал, мистический смысл производили над душой Киприана невидимый труд, если можно так сказать, нравственное усердие, от которого и душа, и сердце его смирялись, смягчались, становились чуткими и как бы обнаженными. Псалмы дивные перемежались чтением книг библейских Иисуса Навина и Царств, единящих слушающих их с временами Ветхозаветными. И со сравнительно недавними, в которые жил Спаситель, а затем и апостолы – чрез чтение святого Евангелия. Единение это мистическое с далеким прошлым, новозаветными временами и неведомым будущим буквально сквозило в каждой произнесенной молитве, в каждом слове, пронизывающем вселенскую материю невидимой иглой, сшивающей воедино пространство и время, подчиняя себе таким образом день нынешний, даже малое его мгновение, с необъятной вечностью Царствия Небесного.