И, не дожидаясь перевода, показал крестьянину любовно заточенный штык-нож. Тот понял и без переводчика. Согласно кивнул.

Вынули слюнявый кляп. Костя, не переставая ножичком поигрывать, интересуется: сколько в деревне пришлых, сколько своих, где прячут оружие и какое? Но дехканин на все его вопросы молчит. Движутся неслышно губы.

– Не слышу ответа, – цедит сквозь зубы Костя, у которого на этой неделе уже двух бойцов такие вот точно крестьяне загубили, играет желваками, заводится.

– Он молится, – поясняет переводчик.

– Правильно делает, – кивает комвзвода, отведавший на этой войне три контузии и осколочное ранение в щеку, отчего вид у Кости стал совершенно зверский. Только девушка его об этом еще не знала. Вот он и дурел от темных мыслей. И тычет ножом старика в плечо. На грязной долгополой рубахе-пирухане расплылось бордовое пятно. Но тот даже не вздрогнул.

[52], – произнес он наконец, оборачиваясь к Косте благородным своим лицом.

– Это верно, – кивнул Костя, выслушав перевод, – да только мне на них насрать! У меня тут тоже женщины и дети, матери и отцы. Мне своих пацанов беречь надо. Но если ты сейчас нарисуешь план кишлака и укажешь свой дом, его не тронут. Обещаю.

Крестьянин задумался. Он знал, что шурави коварны и хитры. Что все равно будут чистить кишлак от вооруженных единоверцев. Бить без разбора. А в предложении капитана был хоть и крохотный, но все же шанс уберечь близких. Он согласился. Солдат развязал руки. Выдал лист бумаги из школьной тетради и карандаш зеленого цвета.

Пока старик чертил план кишлака и отмечал кружками пулеметные гнезда и дома, где разместились моджахеды, лишь в самом конце крестиком обозначив свой дом на краю, Сашка с горечью думал о том, что кишлак слишком мал, чрезвычайно тесен для исполнения обещаний комвзвода. И если применять авиацию, то даже при самой точной наводке беды не избежать. Саманный домик дехканина со всеми его обитателями непременно попадет под авиационный удар.

– Спроси его, – подал голос Сашка, обращаясь к переводчику, – нет ли возле его дома какой-нибудь метки. Дерева, арыка или дувала?

– 

[53], – понимающе улыбнулся старик.

– Ты и правда думаешь их спасать? – удивленно спросил Костя авианаводчика.

– Попробую, – отозвался Сашка, – ведь ты обещал.

После допроса руки крестьянину вновь связали куском проволоки и оставили под присмотром солдата в тени БМП. Прикрыв глаза, он сидел теперь неподвижно, как та первая встреченная Сашкой ящерица, без сна, без воды, без надежды, с одной лишь безмерной верой в божественное предначертание. И насколько же сильна его вера, если, даже предавая единоверцев, обрекая их на погибель ради иллюзорной надежды спасти своих близких, он рассчитывает на божественное покровительство, на то, что Аллах простит его, пощадит его потомство и не сотрет с лица земли огневой мощью советских НУРСов?

И в школе, и дома Сашку учили, что Бога нет. Что его придумали помещики и буржуи для закабаления трудящихся. Но ведь и помещики с буржуями верили, порою даже глубже и истовее простого народа. А их-то кто кабалил? Ответов на этот вопрос атеисты не имели и вновь талдычили, что вера – удел слабых духом и если кто и верит до сих пор, то по причине темноты и недостатка образования. Однако же, оказавшись однажды классе в десятом на литургии в сельском храме, Сашка вдруг понял, что, хотя бы только для понимания происходящего на церковной службе, ему и вправду ни образования, ни просвещенности не хватает. А уж веры – и подавно! В храм этот на воскресную службу пришли действительно не больше пяти старушек да высокий нескладный парень лет двадцати. Покуда дьякон читал книгу, преклонных лет поп с золоченым крестом, что особо ярко светился на черной его рясе, стоял в стороне, а старухи подходили к нему по очереди, о чем-то шептали тихо. Он слушал их. Отвечал негромко. Накрывал затем склоненные седые головы тряпицей с вышитым крестом. Крестил. А те целовали книжку и крест. Парень, подойдя к попу, принялся плакать. Но тот обнял его, словно родного, и парень утешился. И тоже целовал крест. Три старушки тем временем пели грустные песни, смысла которых Сашка не понял.

«Блажени нищии духом, – пели они надтреснутыми голосами, – яко тех есть Царство Небесное.

Блажени плачущии, яко тии утешатся.

Блажени кротции, яко тии наследят землю.

Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся».

Слова вроде как и русские, однако никто из Сашкиного окружения, включая школьных учителей, о блаженных, кротких, алчущих никогда не говорил. Поп с дьяконом тоже бубнили непонятное. Только и разобрал, что про царя небесного да про пресную деву. И еще несколько слов. В конце вынесли чашу. Старухи выстроились в очередь, и поп по очереди кормил их с ложечки. И каждая отходила от него после этого с каким-то просветленным, счастливым лицом. Даже плачущий парень. Он еще долго потом стоял перед иконами и размашисто крестился, разворачиваясь плечом, словно снимал с него тяжелую поклажу. Странные чувства охватили Сашку, когда он вышел из храма. Светло стало ему. Таинственно-неведомо от прикосновения к чему-то запретному и обществом осуждаемому. А на душе тепло и уютно, как было уютно в натопленной бабушкиной избе, под стеганым одеялом да с кружкой малинового чая после ангины. С тех пор он в церкви больше не бывал.

А этому старику, кажется, и церковь не нужна. Скрученный проволокой. Ножом колотый. Без воды и еды. В ожидании гибели самых близких ему людей, он шептал свои молитвы безостановочно, обращая взгляд сквозь полуприкрытые веки на пламенеющий рассветом восток. И во взгляде его была одна лишь покорность.

К тому времени отправленный комбатом лазутчик уже добрался до камышей и запалил их бутылью керосина. Всего за несколько минут порывистый ветер раздул пламя в пожар. Но передовой отряд моджахедов, шкурой почуяв диверсию, тут же отступил в кишлак без всяких потерь и оттуда открыл плотный минометный огонь, первым делом разорвав в клочья лазутчика, а затем, меняя угол наведения, все ближе и ближе подбираясь к упрятанному за песчаными барханами спецназу. Рассредоточились. Но на огонь решили не отвечать. И позиций тем самым не раскрывать. Огонь затих сам собою.

Часа полтора в пустыне все было тихо. Трещал, чадил вкусным копченым дымком догорающий камыш, едва слышно шелестел песок, скрывая легкий ход ослиных копыт, на которых объезжал теперь окрестности вражеский дозорный отряд. В пустыне и ночью-то темной чужака заприметить легко, а уж светлым днем – на километры вокруг видать. Схоронившиеся за барханами бойцы, хоть и рассредоточенные, со всеми их БМП, минометами, антеннами и боеприпасами, для бородатых на ослах – лакомая добыча. Даже стрелять не станут. Вихрем известят своих о засаде. Комбат их не видит, не слышит, но какая-то внутренняя уверенность велит ему отправить две разведгруппы по обоим флангам в обход кишлака.

Та, что возглавил Костя Топорков, как раз и напоролась на дозорных. Бой был совсем короткий. Двоих дозорных зарезали. Один убежал. Он-то и навел на разведку новый огонь. Били справа. Прямой наводкой. Но Костя уже увел своих бойцов в безопасную глубь пустыни.

Еще через два часа из кишлака без всякой утайки выехали на лошадях пятьдесят моджахедов при полном боевом вооружении, с двумя полноприводными «Тойотами» позади, оснащенными пулеметами крупного калибра. Прутся по пустыне смело. Грациозно даже. Это их дом. У Кости приказ: противника отвлекать всеми возможными способами. Тот и отвлекает. То шашку дымовую зажжет. То гранату кинет. Бегают его ребятишки от бархана к бархану ошалело, из самых последних сил, под раскаленным добела солнышком, уводя басмачей от своих подальше. Да только выдохлись мальчишки без воды, пешкодралом. Даже и не орут уже, еле мычат о помощи, перемешивая мольбы с густым отчаянным матом. Теперь комбат и левый фланг запускает в бой. Велит зайти моджахедам с тыла и отвлекать огонь на себя. Ему бы самому двинуть с техникой наперерез. Да только за минувшие дни и ночи осатаневшие от жажды бойцы прикончили даже воду из радиаторов, отчего из техники этой сейчас возможно лишь стрелять, а уж двигаться по жаре – запороть движок в два счета.