Он жал на нее в зашедшемся грохоте ствола, лязге засылаемых патронов и перезвоне отскакивающих дымящихся гильз, в жесткой кинетической тряске, в кислой дымке горелого пороха. Жал до тех пор, пока не кончилась лента и не ударил боек вхолостую. Цель его уже блестела на солнце фонтанирующим из радиатора маслом, верещала редуктором, дымила жирной графитовой смолью и безудержно рушилась вниз.

[26],– прошептал Рузи сухими губами, сползая на прохладное дно расщелины. Он не знал, засекли ли его вражеские пилоты или, может быть, кто-то другой с земли заприметил его убежище, яростный его пулемет и в это самое мгновение передает в эфир точные координаты. Стокилограммовый фугас или неуправляемый реактивный снаряд могли бы разнести его засаду в мелкий щебень, перемешанный с железом и кусками человечины, как это было с Алимом или Хайруллой – его однокашниками, от которых остались только мясные ошметки, усеянные навозными мухами. Но минута ползла за минутой, а с земли, где упал подбитый вертолет, густо тянуло гарью, слышался усталый треск нескольких автоматов да редкие минометные разрывы. Бой подходил к концу.

Командирская «иволга» на беду оказалась ближе остальных экипажей к подбитому борту и потому первой пошла ему на подмогу. В эфире все еще слышался слабеющий голос бортмеханика, сообщавшего, что командир убит, второй пилот обгорел сильно, но еще жив, что сам он тоже ранен в шею, били по ним с ближней горы, но откуда точно, засечь не смогли. «Иволге» нужно было подобраться теперь к сбитой машине с осторожностью, отбомбиться вначале по скалам, прижав бородатых, которые там притаились, на самое дно, в самую его глотку. И только после того – снижаться.

Впереди по курсу машины уже виднелся графитовый столб дыма от подбитого сто седьмого, когда в «подвал» к экипажу, пригибаясь, вошел полковник. Прикинули вместе, куда лучше бить. Выдали в эфир собственные координаты для прикрытия. Предупредили всех, в том числе и сто седьмой, о готовящемся ударе. Витя подвесил машину над ущельем, изготавливая НУРСы для боя. Созданные техническим гением конструктора Нудельмана, двадцать ракет класса С-8 с кумулятивным зарядом и столько же с зарядом для уничтожения бетонных укрытий еще покоились в двух пусковых блоках на ферменных консолях по бокам фюзеляжа. Весом пятнадцать килограммов и полтора метра в длину, каждая ракета на расстоянии в полтора-два километра превращала в гравий даже скальный гранит. Витьке Харитонову и в визир прицеливаться было не нужно. Развернул борт по горизонту влево, слегка приподнял рулевым винтом хвост и нажал пусковую кнопку. Восемь ракет, оставляя за собой пепельный шлейф дыма, ушли в сторону гор. Полковник видел, как дыбит, крушит нещадно ракетная мощь державы хазарейские скалы, и вместе с тем отчетливо, с горечью какой-то понимал, что сколько бы мы их ни сокрушали мегатоннами взрывчатки, стали, пороха, сколько рек крови ни пролили, горы эти будут стоять вечно. И ущелье это. И речка на дне ущелья с обуглившимися остовами русской бронетехники по берегам. Его не будет. И сына. И не рожденных покуда внуков. И сотни грядущих поколений исчезнут без следа в неразличимой космической дали будущего. Но горы эти останутся навсегда.

– Снижаемся, Витя, – приказал полковник, – так ты и наших передавишь.

Стрелка часов на приборной доске «восьмерки» показывала четверть одиннадцатого. Жить полковнику оставалось еще двадцать три минуты.

Если б он знал об этом, то, должно быть, провел их не в прокуренном «подвале» командирской «иволги», а хотя бы в сосредоточенном одиночестве, оборотясь мысленно ко Всевышнему со словами покаяния, с мольбой сердечной о прощении на Страшном Судище Его, с воспоминанием всех свершенных или только прокрадывающихся в душу грехов. Но не верил полковник в смерть. Не верил и в жизнь вечную. Даже мысли такие посещали его редко. А если и посещали, то воспитанное сызмальства материалистическое осознание бытия не давало этим мыслям просочиться в глубину его партийного сердца.

Не ведал полковник и того, что оглушенный, с полопавшимися барабанными перепонками, дипломированный теолог Рузи уже протирает глаза от пыли, а уши от сукровицы, и вновь поднимается во весь рост к пулемету, и заряжает в него новую ленту бронебойно-зажигательных патронов. И целит в пятнистую громаду.

Единственная очередь, которую успел выпустить по «иволге» Рузи, раскромсала хвостовую балку с рулевым винтом да подпалила масло в главном редукторе. И в следующее же мгновение ответным огнем вражью засидку накрыло залпом восьми новых «нурсов». Один из них угодил прямиком в Рузи. Полутораметровая ракета, начиненная килограммом взрывчатки, со скоростью триста метров в секунду расхерачила вчерашнего студента в жидкий фарш. Только осколок челюсти с разодранными, еще не знавшими поцелуев губами и двумя фарфоровой белизны зубами взрывной волной отшибло далеко на самое дно ущелья, где они теперь и сверкали одиноко в прохладе и вечном спокойствии.

А вот на борту «иволги» никто не пострадал. Положение машины, хоть и бедственное, множество раз было отработано и в училище, и в бою, в аварийных картах прописано. Машину нещадно заваливало вправо и мордой вниз, но Витя со всей дури вытягивал ее ручкой управления в обратную сторону, переводил в режим авторотации, на котором с высоты в семьсот метров да с его-то опытом можно было приземлиться «аки херувимы».

– Зяблик! – орет второму пилоту. – Гаси сигнал направления!

Сашка выключает канал автопилота. Следит, чтоб лампочка погасла. И в ту же секунду на верхнем щитке – красная вспышка тревожной кнопки.

– Пожар в главном редукторе! – орет Сашка Зяблин.

– Снегирь! – кричит бортмеханику Витька, все еще выравнивая крен. – Включай автоматику!

– Не включается.

– Давай вручную.

Но красная тревожная кнопка пульсирует кроваво. Ни первая, ни вторая очереди пожаротушения не срабатывают. И несмотря на то что комэск Викторов вместе с Казанцевым наконец сбросили заклинившую бортовую дверь, в грузовом отсеке уже нечем дышать. Нижняя тяга авторотации пламя в главном редукторе только сильней распаляет. Для операторов командированных такое приключение, видно, из новых. Вцепились в блоки связи черными от копоти руками.

– Не бздеть, – велит полковник уверенно и с улыбкой, чтоб ребята не боялись и духом не пали, – машину посадим. Верно, Витюша?

– Так точно, товарищ полковник! – вторит ему Харитонов. – Сядем все!

Кранами остановки глушит двигатель, а Мишка Снегирев вырубает бортовые аккумуляторы. Смолкла машина. Утихли оба движка. Лопасти подчиняются теперь только воле противотока, что поднимается снизу с многотонной тяжестью падающего борта. Осталось сделать подсечку и подорвать шаг. Слава богу, внизу – ни стремнины горной, ни отвала гранитной крошки, по которой «восьмерка» скатится в пропасть как на салазках. Слава богу, что прямо под ними довольно ровная по местным меркам площадка. Несколько валунов весом под тонну да саманный сараюшка – не в счет.

– Закрепились! – кричит Витька. – Садимся жестко!

В подвале места только для троих. Пришлось полковнику, глотая жирную копоть от горящего редуктора, возвращаться на свое место возле планшета, крепиться ремнями к креслу, ждать сильного удара о землю. Командированные и взятые на их беду офицеры тоже пристегиваются, матерятся, плюются ошметками графита, что горькой слизью оседает уже и в глотке, и в легких, ест глаза, забивает нос. Полковник чувствует, что тоже наглотался этой дряни. В голове штормит нещадно. Ломит тисками виски. Слезы из глаз. И этот не унимающийся, лающий кашель. «Ну ничего, – успокаивает себя полковник, – это ненадолго. На минуты. Сейчас сядем, и я продышусь. Воздух тут чистый, добрый. И водички найдем. Да и подберут нас совсем скоро. Все нормально. Еще пять минут».

Но уже через три с половиной минуты все, что осталось от искореженного хвоста, со скрежетом цепануло землю, стойки шасси подломились, оглушая пассажирский отсек и «подвал» пронзительным визгом разрушающегося металла. «Иволга» со всей слоновьей тяжестью грохнулась пузом о землю; взвыла, заголосила металлическими конструкциями, скрежетала дюралью еще метров сто по каменистой, выжженной земле, пока не уткнулась мордой в глинобитную сараюшку, разметав повсюду сухой козий навоз.