В голосе Фрица звучало мстительное сожаление, что его поезд ушел.
– Мой друг Фриц, каждому когда-нибудь везет, сегодня – явно не твой день. Ну, сбежал этот фраер из твоих вонючих лагерей, ну, отсиделся тихонько у какой-нибудь красотки под боком. Тебе-то что до этого? Мы ведь тоже бежим, не как зайцы, а как нашкодившие коты бежим по домам. Вот и автомобиль задействовали, чтобы быстрее, мой любезный Фриц, сбежать из этой страны, а жиль, все так хорошо начиналось. Мы отступаем, дорогие мои. Отступление – это вам не победный марш под духовой оркестр. Мы подставили врагу нашу вторую щеку для удара, как учил учеников Господь Иисус, но подставили, к сожалению, слишком поздно, – с грустью в голосе произнес пожилой толстый офицер, который сидел рядом с шофером. Ему было жарко и хотелось пить. Поговаривали, что он был другом самого генерала Роммеля. Этого никто точно утверждать не мог, но звали офицера, как и его знаменитого соотечественника, Эрвином. Впрочем, трудно было найти на земле другого человека, который бы так сильно отличался от знаменитого боевого полководца Эрвина Роммеля, прославившего Германию в Африке, чем этот Эрвин, который отвечал за тыловое обеспечение фронтов продуктами питания, и в данный момент сильно потел на переднем сиденье штабной машины. Короткая шея Эрвина не позволяла ему хорошо разглядеть Альфонса, вышагивающего по каменной мостовой в распахнутой курточке.
– Как такому народу можно доверить руководить целой страной? Они, фламандцы, простодушны и доверчивы, ну, как младенцы! Всё за них господин пастор решает: кому – в рай, а кому – в ад, а они только машут головками, как болванчики, и поддакивают хором: «Да, да, господин пастор. Да, да, господин бургомистр», – не унимался Фриц, недовольства он всё сильнее теребил кружевной платочек, – Всё было так прекрасно организовано, надо было только с радостью принять покровительство великой Германии, как единственный шанс зажить цивилизованно. Нет, на это ума и здравого смысла у их правителей не хватило. Видите ли, они, фламандцы, – еще и гордые, так пришлось их побомбить немного, чтобы реально стали смотреть на вещи.
Тут Фриц заметил, что Альфонс уже потерялся из вида, и глубоко вздохнул.
– Ну, чем им гордиться, этим бельгийцам? Может, только Рубенсом или этими ниточными кружевами, которые только что в уборной не висят.
Брюзгливый тон Фрица вывел из терпения его соседа слева.
– Фриц, ты бы лучше вспомнил, что они устроили в Брюгге в XIII веке. Хорошо, что в эту войну не произошло, то что случилось с французами в одну «хорошую пятницу» 7 веков назад. Вы слышали когда-нибудь о Брюггской заутрене? Французы роскошно устроились во фламандском городе Брюгге при Филиппе Красивом, а зарезали в одно утро, и кто? … Те фламандцы, которых ты Фриц, сейчас готов с говном смешать, фламандцы народ терпеливый, но не настолько, чтобы ими потакали чужестранцы. И как хитро придумали! Оказывается, ни один француз не может выговорить букву «щ» и «ф». Так в одно прекрасное утро и все, кто не смог четко произнести сказать слово «щит» и «друг» остались без головы. Вы помолились с утра, мои дорогие? Сегодня как раз пятница, а каждая пятница может стать «хорошей» в фламандском понимании этого слова.
Тут сосед Фрица, сделав паузу в разговоре, поморщился. У него обострился радикулит, который «стрелял» в правую ногу. Найдя более удобное положение для больной ноги, он опять обратился к другу:
– Поэтому, Фриц, прекрати брюзжать. Ты еще не служил во Франции, мой друг. Вот откуда можно и на край света сбежать, забыв почесаться перед сном. Ох, уж эти французы! Говорят, одно, думают другое, а что делают, то и сами не ведают. Это у них называется романтика! И «лямур» с утра до вечера! Ни дисциплины, ни порядка. До войны пили свое бургундское и плакали от любви, во время войны пьют всё тоже бургундское и слезы льют от любви, но уже, ка патриоты.
В разговор друзей вмешался Эрвин, слегка откинув голову назад, он начал говорить то, что лежало на сердце.
– Они пьют, мой любезный друг, шампанское и слушают Эдит Пиаф. О, Эдит, Эдит! От ее голоса я сам плачу, друзья мои. Она поет, а мы трясемся в машине, в пыли и в поту, и так будем трястись до самого Берлина, где нас встретят без бургундского и без шампанского, и даже каплю шнапса не нальют.
Сказав последнюю фразу, Эрвин вытащил из нагрудного кармана сплюснутую бутылочку с коньяком. Посмотрел на нее с вожделением, и, не морщась, отпил из бутылки хороший глоток, потом аккуратно бутылочку закрыл и засунул ее обратно за пазуху. Его короткую и толстую шею совсем заклинило, и она уже не поворачивалась ни налево, ни направо. Сосед Фрица, усевшись удобно, облегченно вздохнул и повел разговор на более приятные темы. Ехать им предстояло долго.
– Тебе ли унывать, Фриц? Все четыре года просидел ты здесь, как кот за пазухой. Мало ли ты шоколада скушал перед сном и креветок перед обедом?! – обратился он к Фрицу, похлопывая его по впалому животу. – А в Англии, мой друг Фриц, ты, как знаменитый гурман, получил бы уже после первого завтрака несварение желудка, а через неделю – отставку по состоянию здоровья, поверь мне на слово. Это и есть та загадочная причина, по которой фюрер не захватил Англию. Выжаренная по-английски рыба, без соли и соуса, и сухие фритты, подаваемые на завтрак – это есть то секретное оружие врага, которое является угрозой для здоровья каждого тылового офицера.
Фрица передернуло и спазм перехватил его горло, как будто ему прямо сейчас предстояло переварить большой кусок сухой пережаренной рыбы. Офицеры замолчали. Старинный портовый город Антверпен сменился простором полей, окруженных тополиными перелесками. Крестьяне готовили поля к зиме, как будто и не было войны.
Штабную машину трясло от езды по брюссельской тракту, выложенному булыжником еще римлянами. Пожилой шофер крепко держался за руль. Ему было грустно, ведь он только что расстался с нежной молоденькой Николь, которая носила под сердцем его ребенка.
Альфонс был рад, что успел в администрацию города до закрытия. Он сидел один в зале ожидания. Отдел регистрации актов гражданского состояния размещался в большой комнате с высокими потолками. Фанерная перегородка, отделяющая рабочую часть конторы от зала ожидания, была выкрашена в желтый цвет. Перегородка смотрела на посетителей тремя стеклянными окошками, за которыми должны были сидеть служащие, но там никто не сидел. У Альфонса возникло чувство, что он находится один в этом большом и мрачном каменном здании городской власти. Счастливая улыбка от предвкушения торжественности наступающего момента сошла с лица мужчины, но ею продолжали сиять его голубые глаза. Молодой отец горел желанием официально заявить о рождении своего сына, однако сообщить об этом факте было некому. В конторе стояла тишина. Только залетевшая с улицы пчела жужжала и билась в оконное стекло. На узких и высоких окнах висели коричневые бархатные шторы, плохо пропускавшие в комнату вечерний солнечный свет. Альфонс сосчитал про себя до десяти, потом резко встал со стула и позвонил в колокольчик, что лежал возле первого стеклянного окошка. На его звон откликнулся покашливанием маленький человек. Отделившись от шторы у окна, он неспешно подошел к запоздалому клиенту. Этот служащий администрации был небольшого роста, с приятным круглым животиком и с толстыми линзами в очках. На вид ему можно было дать лет сорок пять.
Карл не ожидал посетителей, его рабочее время подходило к концу. В последнее время его коллеги предпочитали собственные дела каждодневному корпению над бумагами от звонка до звонка. Днем многие служащие отправились на улицу посмотреть уход немецких частей из города, и больше на работе не появлялись. Скорее всего они отправились домой, готовиться к отъезду в Германию. Карл не мог так безответственно относиться к своему труду. Работа с документами требовала аккуратности и дисциплины от чиновника, и Карл был очень аккуратным и очень ответственным человеком, воспринимая службу в администрации, не столько, как возможность прокормить семья, а сколько, как его священный долг патриота перед отечеством. Конечно, его очень печалил уход соотечественников из Бельгии.
