— Вы что, только ради удобного повода оставить их наедине съели целую банку фасоли? — спросила она громче, чем рассчитывала.

— Я не люблю лгать, — признался он. — Особенно перед профессиональными лжецами, которые способны раскусить меня в один миг. Если приходится лгать, то лгать надо грамотно, чтобы ваша ложь не только сошла за правду, но еще и являлась ей.

В тот момент она и сама прекрасно понимала, что ее глаза подобны двум лунам — такие же круглые и огромные.

— Петре, вы очень странный человек.

Во всем, что касалось опыта космических путешествий, Петре с Ленаром являлись полными противоположностями.

Ленар так давно работал в космосе, что это с лихвой хватало на одну человеческую жизнь. Вид звезд ему приелся, мысли о бесконечности окружающего его пространства навсегда покинули его голову, перспективы задохнуться в космическом вакууме воспринимались им как неприятности, которых можно избежать, если принять меры предосторожности. Космос засел в его теле паразитическим организмом, укоренившимся в глубоких слоях слизистой оболочки, и был готов сопротивляться инвазивному лечению.

У Петре же был сильный иммунитет. Его организм отторгал космос, сопротивлялся любому вторжению и всячески отвергал все чуждое и незнакомое. Он не спешил признаваться, но антитела в его крови занимались выработкой здоровой порции страха. Это нормально — испытывать дискомфорт от осознания, что твоя жизнь зависит от куска летящего сквозь пустоту металла, который ты никак не контролируешь. Он не мог изгнать из себя этот страх, но мог его на некоторое время приструнить тем фактом, что он доверял экипажу… или же внушал себе, что доверял экипажу. Чего бояться, если твоя жизнь в руках людей, которые большую часть жизни летают по космосу и, согласно официальным заверениям, еще ни разу не умерли?

Наверное, они знают свое дело.

Эту мантру Петре периодически нашептывал себе перед сном до тех пор, пока не случилось то роковое утро, когда последние крохи иллюзорного чувства контроля покатились к чертовой матери. Когда он понял, что корабль больше не слушается своего экипажа, доверять официально стало некому, а как только он услышал через интерком, что аварийная ситуация на корабле была рукотворной, в его груди все перемешалось. Старые страхи начали накладываться на новые, вопрос доверия был резко вытеснен вопросом недоверия. Кому он не доверял сильнее всего? На этот вопрос у него было готово сразу три ответа. Это была троица самых скрытных людей в радиусе нескольких световых лет, которые уже пережили аварию на другом корабле, которые были причастны к смерти как минимум одного человека, и которым, к его удивлению, все еще было что скрывать. То, что сделал Петре, не было его профессиональной дурной привычкой, а скорее актом отчаявшегося человека, который не захотел сидеть сложа руки и ждать, пока все разрешится без него. Он знал, что его действия противозаконны, и именно это побудило его прибегнуть к ним. Больше никто бы не решился.

Его план был прост, а любые вещи тем надежнее, чем проще. Он включил запись на своей камере, дождался, пока его завтрак попросится на волю, и пожаловался Ирме на плохое самочувствие. Казалось бы, что мешало взрослому мужчине самостоятельно добраться до уборной и излить душу своему нержавеющему другу? Но когда человеку плохо, Ирма не могла быть безучастной. Ведь это была Ирма.

С наступлением условного вечера все начали разбредаться по своим спальным полкам. Даже глухой понял бы, что этот условный вечер был нетипично тихим для помещения, наполненного воздухом и девятью людьми. Сну всегда предшествовали какие-то разговоры, обсуждения, обмен впечатлениями и прочие легкие умственные нагрузки, чтобы мозгу было легче погрузиться в страну космических сновидений, но только не на этот раз. Было тихо, и любое произнесенные слово было вынужденной мерой или нервным шумом, пытающимся немного разбавить неловкое молчание. Воздух становился вязким под тяжестью клубящихся мыслей, которым воспретили сгущаться в звуки, и тогда стало ясно окончательно — на этом корабле больше никто не испытывает комфорта. Петре пытался узнать, есть ли какие-то способы вернуть контроль над кораблем, и самый емкий ответ ему выдал Эмиль:

— Конечно есть! Куча! И все они сводятся к тому, что мы должны что-то сломать.

Тогда Петре понял, что день прошел зря, и попытки достучаться до электронного мозга корабля застряли на стадии нелегкого выбора — что не жалко сломать?

Он выждал еще немного времени, чтобы убедиться, что никто не захочет перекусить перед сном. Дав Ирме сигнал, он достал свою камеру из шкафчика, и они удалились в кают-компанию. Им не пришлось ничего говорить или объяснять. Если корреспондент вдруг берет свою камеру и удаляется в другое помещение вместе с одним из членов экипажа, то тут и дураку станет понятно, что они отправились вовсе не шпионские интриги плести.

Когда камера легла на стол, Петре извлек провода из чехла. Уверенные движения, успевшие отточиться почти до механической точности, выдали, что он делает это не в первый раз. Он быстро нашел запертый в шкафчике проигрыватель и сообщил его с камерой с той же естественной легкостью, с которой рыбы пьют воду. По обескураженному лицу Ирмы он понял, что она собиралась помочь.

— Вижу, вы часто у нас кино смотрели, — заметила она, сложив руки на груди.

— Не так, чтобы часто. Но после записи интервью мне нужно было просматривать отснятый материал.

— Зачем?

— Потому что здесь у меня полно времени, и я могу себе такое позволить, — отшутился он и, щелкнув чем-то на своей камере, добавил, — а вот мои коллеги по цеху такого себе позволить не могут. Видите ли, я должен не только собирать материал, но еще и отбраковывать неудачные дубли. Для этого мне приходится просматривать все, что я снял, и расставлять маркеры в тех местах, которые не соответствуют требованиям.

— К чему такие сложности? — удивилась она. — Почему просто не стереть загубленные сцены?

— Такова политика моей редакции. Они не хотят, чтобы судьбу любого отснятого материала определял лишь один единственный человек. Тем более если этот человек всего лишь корреспондент.

Портативная клавиатура вынырнула из бокового кармана чехла, легла рядом с камерой и вонзила в нее свое щупальце. Двенадцать клавиш ожили, озарившись внутренним свечением, и архетипичные значки четко обозначили свои контуры.

— Ничего себе! — ахнула Ирма, засмотревшись на светящуюся игрушку. — Никогда бы не подумала, что у журналистов есть своя семиотика.

— Во многих ремеслах есть свой жаргон и свои обозначения, — улыбнулся Петре, дважды щелкнув кнопкой, обозначенной кольцом. — В языке не так много слов, которые можно было бы применить к двум и более совершенно разным контекстам. Приходится для этих целей выдумывать что-то свое, а таким людям, как мы с вами, приходится все это заучивать. К счастью, в нашей, «журналистской семиотике» символов гораздо меньше.

Освещение кают-компании начало мягко угасать, погружая помещение в полумрак. А через несколько секунд началось то, что спустя уже много веков часто воспринималось людьми с каким-то мистическим благоговением, — тьму разрезали лучи света, вырвавшиеся из объектива подвешенного под потолком проектора, и нарисовали схематичную картинку на противоположной переборке. Это было еще не кино. Лишь интерфейс, позволяющий ориентироваться среди разбитого на части отснятого материала. Клавиатура под пальцами корреспондента радостно застрекотала, и спроецированная картинка начала меняться в такт беспорядочных на первый взгляд щелчков.

— Поверить не могу, — с трудом прожевала Ирма слова, уставившись в раскрашенную светом переборку, — мы сейчас будем слушать тайно записанный разговор трех подозреваемых, словно герои какого-то детективного романа.

— Поверьте, Ирма, тут нечем восторгаться.

— О, я сейчас вовсе не восторгаюсь, — покачала она головой. — Я сейчас в ужасе.