— Я не преступник!

— Вы совершили преступную халатность! — кулак Ленара столкнулся со столешницей, и Вильма слегка подпрыгнула на стуле. — Вы капитан, не так ли? На вашей совести благополучие вашего экипажа. Вы были в курсе их проблем со здоровьем. Вы все ложились в полном осознании, что больны цингой, и не обеспокоились повесить предупреждающие маркеры на ваши криостаты!

— У нас была лишь начальная стадия цинги, — отвечал Илья громко, но без крика, ковыряя пальцем столешницу, словно что-то иллюстрируя. — Это не считается за серьезную угрозу для здоровья. Я не мог знать, что организм Бьярне окажется настолько слабым. На лицо все признаки не моей халатности, а халатности медицинской комиссии, которая допустила его до этой работы!

— Он был вашим подчиненным. Нравится вам или нет, но его доверили под вашу ответственность, и все, что с ним произошло, будет на вашей совести, — напомнил Ленар. — Вы убили Бьярне и теперь трусливо бежите от ответственности.

— Ленар, — окликнула его Вильма. — Не надо.

Ее сердце пыталось вырваться из груди так, словно это ее обвиняли в убийстве, и это ее совесть не чиста. В каком-то смысле так оно и было. С каждым пророненным словом она все лучше понимала Илью, и все глубже заглядывала в его душу. То, что она там увидела, показалось ей до адской и мучительной боли знакомым.

— Что не надо?

— Всего этого не надо, — указала она руками куда-то в стороны. — Он совершил ошибку. Из-за нее погиб человек. Это плохо. Но… — внезапно потеряла она подходящие слова, — не надо всего этого.

— Ты что, защищаешь его?

— Нет, — вздохнула она, борясь с комом в горле. — Но он прав. Не нам его судить. Мы и сами не лучше. Мы тоже убили нашего товарища.

— Там было не так…

— Абсолютно. Тоже. Самое. — Вильма сердито чеканила слова, всем своим видом демонстрируя, что Ленар не имеет права с ней спорить. Боковым зрением она видела, как лицо Ильи обратилось к ней, обросшее росписью удивления, и старалась не пускать свой взгляд ему навстречу. Она сглотнула, воспользовавшись душившей Ленара обескураженностью. — Я служила под командованием трех капитанов и недавно участвовала в спасении четвертого, и ни один из них не был тем, кого я могла бы назвать примером для подражания. Каждый из них рано или поздно переставал отдавать отчет в своих действиях, брал на себя больше, чем полагалось, и вел себя так, будто он и есть закон, но никто никогда не задумывался о том, что закон должен быть абсолютным, а иначе это не закон, а банальное самоуправство.

— Поздравляю, Вильма, — выдохнул Ленар, немного поникнув. — Ты только что для себя открыла, что мы не в идеальном мире живем.

— Бьярне мертв, — констатировала она и снова сглотнула, решаясь произнести следующие слова. — И Андрей тоже мертв. Никого из них уже не вернуть, и самое плохое, что мы сейчас можем сделать по этому поводу, — это тыкать друг в друга пальцами и устраивать драки.

— Ты права, — ответил он почти не задумываясь, и Вильму это на секунду повергло в ступор. На ее памяти было не так много моментов, когда Ленар соглашался с ней настолько легко и быстро, и еще меньше, когда он после этого вдруг начинал задумчиво молчать. То, что несколько минут назад в его глазах читалось первобытным удовольствием от причиненного насилия, теперь превратилось в едва уловимое чувство стыда, смущенно устремленное куда-то вниз, избегая встречных взглядов. Он шумно вздохнул и поднялся со стула. Вильме показалось, что ему было нечего больше сказать, но на выходе из кают-компании он робко замер, словно бы о чем-то вспомнил напоследок, и оглянулся. — Простите.

Дверь закрылась, оставив их наедине с этим «простите». Вильма хорошо знала Ленара, и ей даже случалось пару раз видеть, как он извиняется. Бывали извинения искренние, а бывали извинения вынужденные. Это было вынужденным. Такие обычно произносят из чувства справедливости, которое не имело никакого отношения к чувству вины. Такое извинение звучало почти снисходительно, и было в чем-то похоже на очередную колкость.

Ледяную тишину нарушили шорохи, с которыми Илья поднялся со стула. Вильма чувствовала вставшими дыбом волосками, как он подошел к ней со спины, а затем его рука легла ей на плечо. Это был жест дружеской поддержки или чего-то большего. Она не стала возражать. А затем Илья спросил:

— Расскажешь об Андрее?

Она поднялась, развернулась, но в глаза Илье так и не посмотрела. Вместо этого она лишь ухватилась за его рукав и перестала отдавать себе отчет в своих действиях. Этого было и не нужно. Он по прежнему был для нее чужаком, с которым ее не связывал рабочий этикет, и не было ничего зазорного в том, чтобы просто уткнуться лицом в его плечо и утопить его в собственных слезах.

Простой истине, что межзвездная пустота — это смерть, обучают в академиях даже тех студентов, которые не являются полными кретинами. Рано или поздно люди научатся приспосабливать абсолютно все для своих целей, и лишь межзвездная пустота навсегда останется абсолютно бесполезным гиблым местом, в котором не захочется задерживаться ни одному нормальному человеку. Когда судно преодолевает расстояние от одной планетарной системы к другой, экипаж этого судна становится психологически зависим от мысли, что двигатели корабля дают постоянную тягу, и они медленно, но неумолимо приближаются к следующему островку цивилизации. Примерно на середине пути экипаж вынужден заглушить двигатели, чтобы выполнить разворот и продолжить путь уже в торможении, и тот короткий период, в течение которого двигатели молчат, заставляет даже бывалых космонавтов нервничать так, словно у них ненадолго перестало биться сердце. В любой пустыне движение — это жизнь.

Вопрос, кто именно умер, дальнобойщики или вся вселенная вокруг них, был довольно философским, но веяние отчужденности холодком закрадывалось под одежду и заставляло невольно отсчитывать секунды с момента, когда их условное перемещение в пространстве внезапно прекратилось. Еще в школе всех учат, что во вселенной ничто не стоит на месте, и все тела неизбежно куда-то движутся, но эти слова теряют всякий смысл, когда о вынужденной остановке кричат даже те органы чувств, о существовании которых прогрессивная наука пока умалчивает. Если двигатели не тянут, то это остановка.

Волнительный момент, когда маршевые двигатели вновь принялись за работу, стал подобен торжественному открытию. Со звуком низкого монотонного гула у корабля снова забилось сердце. Из куска металла и керамики он вновь обернулся огнедышащим исполинским монстром, на спине которого живет несколько блох. У него не было причин вести себя на старте как-то иначе, но последние несколько дней вселили в экипаж достаточно пессимизма, чтобы слова «Мы летим» сопроводились чередой облегченных выдохов и легким приступом всеобщей эйфории. Все ждали, что внезапно посреди великой межзвездной пустоты сгустится какой-нибудь подвох, и станция «Магомет» переживет еще один тяжелый буксир.

Станция по космическим меркам была легкой. Всего восемь миллионов тонн массы для тяжелого буксира марки «Гаял» — это примерно как пятикилограммовый рюкзак для человека. Это было путешествие налегке.

Спустя день состав вернулся в полетный коридор, и экипаж произвел последние маневры для коррекции курса.

Все.

На ближайшие три с половиной месяца работа окончена.

Оглядываясь назад, Ленар пытался примерно подсчитать, какой эмоциональный стресс он пережил за этот рейс. Впечатлений было гораздо больше, чем оговорено в его контракте, и эти впечатления слегка душили его, заставляя напрягать грудную клетку и делать судорожные глубокие вдохи, словно кислород вот-вот закончится. Впервые за долгое время улегшись на спальную полку без чувства, что ему надо что-то где-то успевать, он выветрил все мысли из своей головы и просто наслаждался искусственным притяжением. Впереди предстоял сеанс криостаза, но Ленар не торопился замораживаться. Ему нужно было еще немного времени, чтобы собраться с мыслями.