— Тебе надо бросить эту работу. Она тебя удручает.

— Не волнуйся, — сказала она. — Я просто жду подходящего случая.

Она ушла. Я продолжил обслуживать, мыть и не отсвечивать; утро миновало в сером тумане. В ресторане было безлюднее обычного. Слухи о драках, массовой тошноте и вспышках болезней наплыву клиентов не способствовали.

Всю смену я то и дело возвращался мыслями к словам Глада, произнесенным на краю поля великих дубов: «И узрел я звезду, что упала с небес на землю, и дан ему был ключ от бездонной пропасти». Что это значило? И почему он сказал это мне? Я вновь и вновь вспоминал ту фразу, из-за которой так тревожился вчера: «Останетесь невредимы». А перед этим в той же речи он упоминал о неповторимом ключе, которым располагал Ад и который был утерян, когда прекратили бывшего помощника Смерти. Об одном ли ключе речь? Я попросту не знал. Оценка, выданная Гладу Несытом, оказалась точной: он разговаривал загадками. Его слова — на грани смысла и белиберды, и чем больше я пытался их истолковать, тем больше мой мозг извивался в мучениях. Кто его знает, может, он рассуждал о новой линейке рвотных блюд быстрого приготовления или давал мне ответы на все мои вопросы.

В обед я пошел искать Зоэ. Нашел — она спорила с Дэйвом. Повар настаивал на своей точке зрения, бешено маша руками, и вид у него был, как у слабоумной гориллы. Я постоял в сторонке, послушал.

— Конец света близок, — говорил Дэйв.

— Это было землетрясение, и всё, — настаивала Зоэ.

— Да ты посмотри на признаки. Расчленяют препода. На следующий день свидетели второго убийства описывают подозреваемого как огнедышащего демона. На другой день какой-то полудурок принимается бредить об ангеле с когтями вместо рук. А прошлой ночью нас потряхивает на шесть баллов по шкале Рихтера, а у меня телеантенна падает. Что дальше? Годзилла?

— Не идиотничай.

— Апокалипсис грядет. Без вопросов.

— Не могу я больше с тобой разговаривать. У тебя мозги винтом не в ту сторону.

Дэйв повернулся ко мне и улыбнулся.

— А ты что думаешь, Пальчик?

— Мне не кажется, что у тебя мозги винтом.

Мой ответ вызвал у него хохот, я же просто сказал правду. Я уже собрался пояснить, что мозги развиваются внутри черепа естественным путем и ввинчивать их совсем незачем вообще, но тут ко мне обратилась Зоэ:

— Пора сходить пообедать.

Чем дальше она уводила меня от нашего ресторана, тем громче билось у меня сердце: пуповина, соединявшая меня с местом моего найма, растягивалась до опасной длины. Но Зоэ не останавливалась. Она провела меня через площадь у автобусной станции, место, что видело события — такие давние, — приведшие в конце концов к моей смерти. Оттуда она свернула на улицу, которую я хорошо знал; она даже помедлила у моей входной двери.

— Ты не здесь ли живешь?

— До завтра — здесь.

— Я всегда хожу тут по дороге с работы. Иногда смотрю в твое окно и гадаю, дома ли ты. Что делаешь вечерами?

— Смотрю телевизор и ложусь спать.

Она рассмеялась.

— И я.

Чуть погодя она вновь остановилась.

— А вот тут живу я. Место — барахло, но ничего другого я себе позволить не могу, да и хозяин меня никогда не дергает.

— Любезно с его стороны.

— Забавно. Квартира вроде как двухкомнатная, но спальня больше похожа на собачью конуру. Тебе собаки нравятся?

Мы шли дальше. Я понятия не имел, что делаю и куда двигаюсь. Какая-то часть меня считала, что меня заманивают в западню, что Зоэ завлечет меня в темный переулок, где меня дожидается сердитая толпа с дубинками, ножами и острыми палками. Зоэ же остановилась напротив заведения, которое я знал, пока был живцом. Называлось оно кафе «Иерихон».

У меня имелось воспоминание о воспоминаниях, связанных с этим местом. Я знал, что бывал здесь с Эми и с женщиной, чье имя уже не помнил, а много позже навещал это кафе со Смертью и Мором… Но подробности ускользали, а я слишком устал, чтобы их ловить. Я оглядел зал. Даже не понимал, изменилась ли с моего последнего визита здешняя обстановка, и начал сомневаться, что события, которые здесь, возможно, происходили, хоть что-то для меня значили. И все же что-то похожее на чувство возилось у меня внутри. Опять ностальгия. Я вспомнил бородача, сидевшего за столиком у лестницы. Мозг подсказал мне, что теперь тот бородач работает на Агентство. Сообщил, что человека зовут Иеронимом и что именно здесь я впервые его увидел… Но я в это не поверил. Задумался, не ложь ли все мои воспоминания об этом месте.

Мы уселись за круглым столиком у окна. Зоэ заказала себе еду и пиво. Я ничего есть не стал, но выпил стакан воды. Она достала полупустую сигаретную пачку, сунула одну сигарету в рот и сказала:

— Где завтра ночуешь?

— Я об этом пока не очень задумывался.

— Нельзя же спать на улице.

Я пожал плечами.

— Не беда.

— А как же твои вещи?

— У меня их немного.

Она прикурила. У нее были угольно-черные волосы, трупно-бледное лицо, глаза, похожие по форме на гробы, а нос гладкий, как скругленное надгробие; однако губы розовы и пухлы жизнью. С чего это я вообще разговариваю с живцом? Что бы между нами ни происходило, оно должно сейчас же прекратиться: малейший намек на отношения за пределами работы — уже достаточная опасность. Я наблюдал за голубоватыми хвостами дыма, струившимися из кончика ее сигареты, а позади них видел этот пристальный взгляд, не связанный со мной. От страха я сделал слишком много допущений. Возможно, неверно истолковал обстоятельства, и чувств у нее ко мне не больше, чем к гардеробу или ковру… Насколько все было проще, пока я был жив. Когда умел читать людей с одного взгляда, знал, интересен я им или нет. А теперь сижу в капкане своего узкого стеклянного цилиндра, гляжу на искаженный молчаливый мир. С этим нужно кончать, с этим нужно кончать, с этим нужно…

— Что придает твоей жизни смысл? — спросил я.

— То, чего я еще не пережила. — Ответ прилетел тут же, словно она весь день обдумывала этот вопрос. — А твоей?

— Смерть.

— Круто, — сказала она, не смутившись.

— Я ее не боюсь, но ничто другое не значит для меня ничего.

— Понятно. Вся эта жизненная хренотень — полный бред. Попробуй скажи кому-нибудь, что им надо отдаться на милость работодателя на полвека, чтобы заработать денег, купить дом, водить приличную машину и окружать себя тем, что завтра станет шлаком, тебе в нос дали бы — и по башке. Но этим все мы и заняты. Безумие.

— Выбора нет.

— Не согласна. Все добровольно, однако мы делаем вид, что обязательно. А когда застреваем в этом, делаем вид, что это на самом деле не обязательно, потому что так это выносить легче. Говорим себе, что можем в любую минуту уйти и стать художниками, поэтами или музыкантами, и от этого нам делается хорошо — поскольку в таком случае не надо думать о том, чтобы за все это браться, можно продолжать истекать кровью в той же вечной ловушке. — Она затянулась сигаретой, выдула дым. — И, кстати, ты мне нравишься.

Я напрягся.

— Извини.

— Не надо. Дело не в тебе. Все равно нет его — осмысленного соприкосновения между одним человеком и другим, так что ничего особенного, и вообще. Просто нравишься, и всё. Ты мыслишь не как все другие люди, кого я знаю.

— Да.

— И говоришь мало.

— Мне довольно трудно самовыражаться.

— Правда? — Она улыбнулась и положила ладонь мне на руку. Кожа у нее была теплая и мягкая, как у моей матери. Я не смог шевельнуться. — Ну, так лучше, чем иначе. Некоторые говорят так, словно у них в мозг ввинчен краник, и приходится ждать, пока они не вспомнят, что надо бы его закрыть.

Она убрала руку. Я был в ужасе. Весь мой мир перевернулся на спину от одного прикосновения и трех кратких слов: «Ты мне нравишься». Я стоял на краю пропасти, глядел в бездну. Идти было некуда, только вниз. Это должно прекратиться.

— Мне нужно купить подарок другу, — сказал я.

— Помочь?

— Нет.