— Недолго, — сдержанно отозвался Глад.

— Недолго — это сколько?

— Не очень долго.

Музычка пошла на второй круг. Я с ужасом осознал, что в этом лифте мелодия всего одна. Перспектива страдать от этого музыкального однообразия и от дурацкого юмора мускулистого покойника остаток нашего вознесения породила во мне порыв забиться в судорогах на полу и пустить пену изо рта. Я взялся за дело — для начала заговорил на его языке.

— Как вы?

Он горделиво улыбнулся.

— Лучше и не ждешь — для человека, которому шестнадцать веков… Я не выгляжу и на день старше семидесяти, верно?

— Плюс-минус столетие.

Лицо у него сделалось ярко-пурпурным.

— Я способен раздавить тебя, как муху! — рявкнул он.

Ответил я стремительно, чтобы его умилостивить:

— Как вы умерли?

— Я б не стал рассказывать, — буркнул он.

Этот вопрос словно выпустил из него воздух. Силач посрамленно склонил голову. Я задумался, что случилось, а поскольку ничего умнее мне в череп не пришло, я сказал первое попавшееся:

— Подавились рыбьей костью?

— Не хочу я про это.

— Вы же не умерли во сне?

Это обвинение вызвало встревоженный шепот двух других мертвецов и распаленный ответ от мускулистого.

— Нет, конечно! — заорал он. А затем поспокойнее: — Ну, может, в некотором смысле… Но ты учти вот что: я не был не пойми кем. Я был воином и заслуживал воинскую смерть. Все такую и ожидали. Но уйти так, как я… — Он горестно вздохнул.

Музычка собралась на третий круг. Я быстро подбодрил его к дальнейшей беседе. Кажется, это улучшило ему настроение: он выпрямился и обратился к своей запертой аудитории серьезно и с достоинством.

— Начать с того, что я был искусным наездником. Такой дар есть не у всех, но среди моего народа дело обычное. Мы были племенем кочевников и гордых воинов — имя нашего племени вам, несомненно, известно. На нашем языке оно просто означает «человек», на вашем оно стало олицетворением варварства. Но это все молва. Согласен, почти сто лет мы разоряли восточный и западный мир, безжалостно покоряя все на своем пути, мы неумолимо жгли, опустошали и рушили, но мы не были тиранами. Когда война завершалась, наши подданные жили неплохо — гораздо лучше, чем под римским владычеством. Наше мирное время — праздность и удовольствие от добытого, а те оливоголовые запрещали своим подданным носить оружие и обдирали их налогами до крови. И они еще звали нас мужланами!

Он плюнул на полированный металлический пол и так взбудоражился, что у него от «бермуд» отлетела пуговица. Пулей стрельнув поперек кабины, она ударила спесивый труп в грудь. Жертва извинилась, что оказалась у пуговицы на пути; рассказчик затянул ремень и продолжил:

— Я был последним из наших великих вождей. Мои предшественники выколотили душу из остготов, вестготов и вандалов, поддержание репутации пало на меня. Мы с братом правили вместе, конечно, пока с ним не стряслось несчастье; его смерть подтолкнула меня развязать войну от Рейна до Равенны и от Константинополя до Каспийского моря… Славные дни! Они в насмешку звали меня бичом божьим. Но без крови нет награды.

Он вновь умолк, смутно улыбаясь. Я уже начал желать, чтобы он перешел к сути — как именно он умер, чтобы я мог спросить, что придало его жизни смысл, но решил не перебивать.

— Чудесное время, — размышлял он вслух. — У меня под Римом была великолепная резиденция. Дворец, выстроенный из тысяч блестящих деревянных досок, защищенный со всех сторон великой стеной. Прекрасный дом, все так говорили… Когда я входил в деревни, меня встречали ряды дев, певших скифские песни; на деле не так потешно, как кажется, но уж всяко лучше, чем топором по голове, в любую минуту… Жен у меня было много. Крека — лучшая, бедра — хватка дикого медведя, троих сыновей мне родила. Ильдико же… — Тут он осекся и начал заново: — Меня победили в Галлии. У римлян кишка была тонка самим пробовать: они договорились с вестготами, под водительством того безмозглого засранца Аэция. На следующий год выперли нас из Италии. Через три года нас разгромили на реке Недао. Я к тому времени уже умер. Правил двадцать лет, восемь — в одиночку…

Не успел я подумать, что его понесет болтать бессвязно вплоть до самого Верхнего хранилища, как он умолк. Я был ему благодарен. Музыкальная аранжировка «Повеяло духом юности» завершила четвертый круг, и мозг у меня уже прошел полпути к грезам. Я схватился за возможность:

— И как же вы все-таки умерли?

— Ильдико, — сказал он печально. — Я женился на ней в 453-м. Редко позволял себе излишества в еде и питье — такая была официальная линия, по крайней мере, — но в ту брачную ночь я объелся. Смертельная ошибка. В постель отправился живым и счастливым, хозяином всему, что видел вокруг, но во сне у меня закровоточил нос, и я захлебнулся своей же кровью. — Он застонал и хлопнул себя по лбу. — Всего сорок семь мне было, какая нелепая потеря!

По-моему, не такая уж позорная смерть. В сравнении с тем, чтобы закончить свои дни пищей аллигаторам, — чуть ли не приятная. Свадьба, великолепный вечер, а потом спишь до самого Хранилища — в чем беда? Но спорить я не стал. Он, кажется, не на шутку расстроился.

Остаток пути наверх мы провели молча, если не считать одного вопроса, который я задал, когда лифт начал сбавлять скорость:

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

Ему даже думать не пришлось.

— Из-за власти! — рявкнул он.

Лифт дернулся и замер. Музычка резко прервалась. Мертвецы терпеливо и тихо ждали, каждый в своем углу. Глад, изможденная фигура в угольно-черной набедренной повязке, уставился на трещину между дверями, словно собирался в любой миг скользнуть в нее. Я нервно пододвинулся к той трещине. Стены начало сдавливать. Я чуял это. Меня сейчас расплющит. Я в ловушке…

— Добро пожаловать в Верхнее хранилище, — раздался успокаивающий женский голос. — Приятной загробной жизни.

На панели зажглась цифра «1». Я услышал громкое «пинь». Дверь гладко разъехались в стороны.

Ни дождя, ни грязи, ни холода. Я стоял, разинув рот, свесив руки, сердце колотилось от чего-то, похожего на радость. Я ждал, что восторг наверняка поразит меня сейчас, словно молотом… И все же пейзаж вне лифта оказался довольно обыденным. Просто зеленое поле, сбегавшее к синей реке, под безоблачным небом, залитым солнцем. Там и сям виднелись мертвецы; судя по всему, они бродили вокруг без всякой цели; вдали высился холм с огороженным садом на вершине; пространство опоясывала далекая цепь гор. Сердце у меня освинцовело. Разочарование оказалось невыносимым — у меня отняли предвкушение блаженства.

— И это все? — спросил я у Глада.

— Попробуйте еще раз, — сказал он.

Мы вышли наружу. Я вгляделся вновь — и у моего взгляда появилась сверхъестественная ясность, немыслимая точность, и мир вокруг переменился.

Трава была зелена, но зеленее и безупречнее любой, какую я до сих пор видел. Все до единой травинки были одной длины, ширины и толщины, однако у каждой был свой оттенок, отличный от всех прочих самую малость, но все же заметно. Взгляд уперся в жирную черную почву под травой, в толстого бурого червяка, ползшего по поверхности. Я увидел гладкую мягкую плоть и блестевшие пояски у него на спине, почуял мерное быстрое биение его сердец, услышал приглушенный стук крови. А затем произошло нечто диковинное: червяк, казалось, осознал мое внимание к себе. Он изогнул рот, направив его на меня, и расплылся в широкой беззубой улыбке.

— Привет, — пискнул он.

Я отшатнулся и, чтобы избежать этого странного кольчатого, дернул головой. Уставился прямо на солнце — но то была не обычная звезда. Желтейшая, круглейшая и ярчайшая в своем роде, однако смотреть на нее я мог вполне спокойно, не щурясь, вынужденно не отворачиваясь. Это солнце сияло в небе, словно кошмарное адское горнило, но было в его мощи нечто благое и нежное, словно оно заботилось о траве, о черве и обо всех телах, на кого изливало тепло. Я собрался приглядеться пристальнее, но тут поле моего зрения пересекла птица. То был ворон, и я проследовал за ним взглядом — он летел к высоким горам на горизонте. Добрался до гнезда на дальнем дереве, где уселся на четыре крапчатых яйца и устроился поудобнее; затем повернул черный клюв ко мне и махнул дружественным крылом.