— Дальше некуда… — Он хохотнул. — Ток’ вниз.

— Я не могу шевельнуться, — сказал я.

— Тогда лучше никуда не уходи.

Он исчез из окна.

Дождь хлестал меня по голове, отскакивал от промокшей одежды, его сдувало беспорядочными порывами ветра. Шум ливня отзывался эхом крику из-за стен самой башни: голос Эми, тон — между мольбой и оправданием. Я осознал: необходимо что-то предпринять.

Выбор казался немыслимым.

Я перекатился на живот и постепенно сел на корточки. Затем, не дав себе времени осмыслить, быстро встал и пробежал пару ярдов вверх по осклизлому склону основной крыши. Почти тут же почувствовал, что теряю сцепление, и бросился ничком на черепицу. Сердце у меня спешило, и я едва видел сквозь бешеный дождь. Не смогу. Упаду. Бесполезный. Но умирать я не хотел.

Медленно, ни разу не глянув вниз, я двинулся вперед. Подняв голову, отчетливо разглядел люк, всего в пяти ярдах. Вцепился руками, толкнулся коленями, уперся торцами ботинок, попытался дышать поменьше — чтобы движение груди не вывело меня из равновесия. Но чем ближе я оказывался, тем сильнее, похоже, бил меня дождь и тем недосягаемее виделась цель.

Три ярда. Я уже прошел долгий путь от края крыши, но соскользни я хоть самую малость — всё. Прежде одежда меня выручила — замедлила падение из слухового окна, но теперь на теле не осталось ни единого сухого места. Мерещилось, что я держусь за крутой склон одними лишь ладонями.

Один ярд. Угол крыши — более сорока пяти градусов; дождь и ветер пытались отлепить меня от ската; черепицы, казалось, покрыты тонкой черной пленкой масла. Дальше я двигаться не мог. Не доберусь. Быстро потянулся, чтобы схватиться за металлическую ручку люка, но бросил, почувствовав, что теряю равновесие. Не смогу. Но я продвигался вперед, медленнее, чем раньше, смещаясь по одной восьмой дюйма, понимая, что выбора у меня нет — лишь пытаться выжить. Я видел лишь стену черепицы перед собой, не воображал ничего, кроме последней оплошности и падения.

Почти получилось. Моя голова оказалась на одном уровне с люком. Я цеплялся за крышу кончиками пальцев и весом тела. Схватиться за ручку и подтянуться — на это у меня единственный шанс. Я не был уверен, что мне достанет сил что бы то ни было сделать — лишь на то, чтобы держаться где стою, отсрочивая падение; но я знал, что надо пробовать. Как можно погибнуть таким молодым? Это так случайно, так глупо, так неудачно.

И я бы не дал этому случиться.

От страха мне стало тошно. Граница между жизнью и смертью оказалась такой хрупкой. Она зависела от крошечного шевеления, от скорости движения руки. Она зависела от людей вокруг, от собственных порывистых решений, от порядка обстоятельств настолько обыденных, что никто не мог бы предсказать их исход. Она зависела от дурацких игр, в которые играл со мной отец, когда я был маленьким, и от карьеры, которую он избрал. Она зависела от старого романа, от случайной встречи. Она зависела от погоды.

Я попытался вообразить, как дотягиваюсь до ручки, хватаюсь за нее, втягиваю себя внутрь.

Но люк открылся прежде, чем я успел что-либо предпринять.

Так я впервые увидел Дермота лицом к лицу. Его фотография ему льстила, видеозапись сгладила острые углы: толстая шея, красная от ярости, квадратные челюсти крепко стиснуты, глянцевые черные волосы окроплены дождем. Шрам от левого уха до уголка рта розов и отвратителен. Сломанный нос изогнут под невозможным углом, словно по нему ударили сбоку молотком. А в маленьких глубоко посаженных глазках я не увидел ничего, кроме ненависти и торжества.

Он осклабился, сверкнув мне золотым зубом.

— Собрался куда-нть? — сказал он.

И я упал.

Я соскользнул по скату, ударился о черепицу, покатился боком. Я орал от ужаса, хватался руками за последние зацепки… Но ничто не могло удержать меня. Когда крыша кончилась и подо мной остался лишь воздух, я пережил мгновение блаженства: мощное освобождающее ощущение, что я умею летать. Но оно было быстротечно, и последним, что я увидел перед смертью, оказалась зелено-белая полосатая маркиза кафе на автобусной станции, что стремительно мчала мне навстречу.

Сидя за письменным столом Дебоша, я пялился в окно на улицу внизу. На другой стороне домов не было — лишь кирпичная стена и пешеходная тропа вдоль канала. Все до единой живые и неживые поверхности отражали желтое зарево уличных фонарей. Я потянулся вперед и посмотрел вправо, где дорога пересекала длинный мост через канал и железнодорожные пути, после чего вырождалась в сухую каменистую грунтовку, уходившую на луг. Именно этой дорогой мы часто ходили с Эми — и, вероятно, по ней же ушел Ад солнечным воскресным утром семь недель назад.

На обратном пути к машине я безудержно рыдал. Я столько лет не плакал. С тех самых пор как мама нашла меня в ресторане за два года до моей смерти. Горе возвращалось ко мне краткими набегами и всхлипами всю нашу поездку к Агентству, пока лицо у меня не превратилось в распухшую водяную бомбу, готовую взорваться в любой миг. Я все еще ощущал на нем соль, чувствовал жар и влагу. Это переживание опустошило меня.

Смерть проводил меня до комнаты, но дверь не запер, словно учуяв мое новое настроение. Я никуда не собирался, конечно, — однако и покойницкой нужды в затворничестве у меня не осталось.

Все это время я таращился в окно, смотрел, как темнеет небо, как зудят и светятся фонари, провожал взглядом праздных прохожих. По правде сказать, из того, что происходило снаружи, видел я мало что. Слишком увлекся мыслями о своем будущем.

Я знал, что смерть от преждевременного погребения я к завтрашнему вечеру не предпочту. Да, в покойницком сообществе это один из самых высоко почитаемых способов закончить жизнь. Труп, заявляющий, что его похоронили до срока, — особенно если обитает он в том же гробу, в каком его преждевременно закопали, — вызывает у всех уважение. Он почти избранный. Но мне такой способ показался глубоко отталкивающим. Более того, я вряд ли придумал бы смерть хуже.

Важнее другое: у меня было одно всепоглощающее желание, и из-за него любые прочие решения делались бессмысленными, — желание, из-за которого я просидел весь вечер, раздумывая, как его воплотить.

Я хотел жить.

Но выхода не видел. Меня связывал договор, и варианты в нем прописаны отчетливо: дальнейшая работа подмастерьем (маловероятно), прекращение (нежелательно) или хранилище (неведомо). Четыре часа я пытался выдумать убедительную альтернативу. Но ее не находилось.

Дебош оставался моей последней надеждой.

Послышался вежливый стук в дверь.

— Кто там?

— Мор.

— И Дебош.

Я остался сидеть. На дно глубокого колодца внутри меня упала капля воды. Не можешь шевелиться — открой рот.

— Войдите.

Дверь распахнулась. Вошел Мор, поддерживая помощника Раздора под руки. Дебош, похоже, был слегка пьян, он ввалился в комнату и рухнул на нижнюю койку, безостановочно хохоча. И лишь когда он наконец сумел притихнуть на пару секунд, я разглядел огромный клубничного цвета нарыв у него на лбу.

— Мой дружочек, — сказал Мор мерзко, — помогал мне с одним экспериментиком. К утру будет как новенький — хотя наверняка никогда не скажешь, конечно. — На задворках моего ума меня грыз вопрос, но вылезать из своего потайного места не желал, и я решил, что это подождет до завтра. — Новая линейка фурункулов, — продолжил Мор, — причиняемых новой разновидностью стафилококка. Подробности совершенно поразительные, но, боюсь, сейчас у меня нет времени их излагать.

Он коротко поглядел на меня, возможно, предвкушая, что я все равно поинтересуюсь или же (и того лучше) начну умолять о рассказе. Никакого отклика от меня не последовало, он громко прицокнул языком, резко развернулся и ушел.

— Идиот, — сказал Дебош, когда дверь закрылась. — Все они. Жизни людей — в руках у болванов.

— Как вы себя чувствуете?