Как раз перед тем как умереть, я вычитал, что самое долгое добровольное погребение продлилось сто сорок один день.

А вам слабо?

— Приступим, — сказал скелет-малютка.

— Согласен, — согласился скелет-великан.

Я знал, кто это. Во вторник я ее видел еще живой. Вчера утром меня парализовало воспоминанием о ней. Это Люси. И я не мог усмирить воображение — вновь вспомнил миг, когда выбрался из своей раковины в кафе «Иерихон».

— Мне кажется, я в тебя влюбляюсь.

— И мне, — ответила она.

Когда мы познакомились, я решил, что она из тех людей, кто бросит тебе веревку разговора и потащит на ней в трясину собственной беды. В первые несколько недель я пытался заговорить с ней о чем-нибудь другом, но у нее случалась временная глухота. Она едва слышала, что я говорю, и частенько совершенно пренебрегала вопросами, которые я задавал; а когда все же отвечала, ответы эти выдавали глубочайшее непонимание вопроса. Просто общаться было испытанием — испытанием, которое мне показалось неотразимо притягательным.

Но с того мига, когда я впервые вылез из своего панциря, я обнаружил, что она умела быть и самым потешным и обаятельным человеком, с каким вообще можно мечтать познакомиться. Она рассказывала мне анекдоты, какие когда-то любил отец: безобидные, фантасмагорические и краткие. Однажды она рассмешила меня так, что у меня потом судороги в животе не проходили целый час. Такими вот воспоминаниями и дорожат ходячие.

И мы стали любовниками. Мы хотели, потому что были очень счастливы. Но то была ошибка, и все продлилось девять дней. Я не заявлял, как в свое время Эми, что оно «по ощущениям не то». Не искал в Люси таких ползучих признаков отвержения, как бывало с другими, какие убедили бы меня, что надо убираться, пока меня не выгнали. Даже не придирался к мелочам — вроде сильного телесного запаха или вони изо рта (за такое сочетание труп отдал бы жизнь, не будь он уже мертв). Напротив — и не сознавая этого, и даже сознательно не предполагая, что конец окажется так близок, — я обнаружил другое эхо моих отношений с Эми.

Весь наш роман прошел в постели. Мы ели всякую дрянь, спали наскоками, часто занимались сексом. Воплощали любое предложение — и Люси, и мое. Мы казались идеально совместимыми. И я помню все подробности ее комнаты — от горок мягких игрушек во всех углах до покрывала с леопардовым рисунком, от белого косматого ковра до артексного потолка. Помню, как лежал полуголый утром последнего дня и глазел на застывшие узоры сталактитов, словно мелкие белые звезды, собранные в безумные созвездия. Я даже помню эти узоры: зверей, еду, лица и беспорядочные вихри солнц. Мне было уютно и расслабленно, я был волен воображать что угодно или ничего, как это часто случалось давным-давно у отца в кабинете.

Наши отношения виделись такими открытыми и естественными, что, казалось, я мог предложить ей что угодно, и меня, лежавшего в постели, глазевшего в потолок, посетила мысль. Обычно я бы подождал несколько недель, прежде чем заикаться о своих необычных половых предпочтениях, но фантазия подогрела желание, а желание потребовало удовлетворения. Я откинул покрывало и встал.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал я.

Она сонно улыбнулась.

Я ушел из спальни и добрел до кухни, где повторил игру, когда-то предложенную мне Эми. Добыл пластиковый пакет и широкую резинку. Вернулся со всем этим к ее двуспальной кровати, надел пакет на голову и обмотал резинкой шею. Почувствовал, что очень возбуждаюсь; заговорил, и пакет втянулся мне в рот.

— Сними, когда начну отключаться, — сказал я.

Но она не ответила — через миг я снял пакет и резинку и отшвырнул в сторону. Увидел, как она встает с кровати, отвернувшись от меня. Как принялась одеваться.

— Что случилось? — спросил я, глубоко дыша, чувствуя, как краснеет у меня лицо.

— Ты, нахер, больной, — ответила она.

И я не понимал почему. Я похоронил покойников прошлого. И потому просто сказал ей то, что часто повторял себе самому, веря, что это правда, надеясь, что это поможет:

— Как ты узнаешь, чего хочешь, пока не попробуешь?

Она не стала слушать. И я усилил это небольшое расхождение между нами, пока оно не стало поводом для расставания. Как и все прочие, эта связь истлела до горки сухих костей и пригоршни праха.

Вновь невредим.

Жалок.

— Что вы творите? — спросил я у скелета-крошки. Его белые зубы сомкнулись в ухмылке вокруг кончика серой дыхательной трубки.

— Будит в ней голод, — отозвался скелет-великан.

— Сильный голод, — подтвердил скелет-крошка.

— Зачем? — спросил я.

Оба скелета повернулись ко мне и, насколько это доступно скелетам, перестали улыбаться.

— Приказ Шефа, — сказали они хором.

Чтобы описать Люси, смотреть на могилу не требовалось — меня накрыло шквалом случайных воспоминаний. Шесть футов два дюйма ростом. Лицо угловатое, но не костлявое. Ее конечности в движении смотрелись, как шевелящиеся щупальца у осьминога. Она не переносила лук; у нее были тысячи друзей; ей нравился секс, и она привольно им делилась. Сейчас у нее на правой скуле был синяк, на губе — красная царапина, и то и другое, судя по всему, — подарочек от мужчины с глубоко посаженными черными глазами. Я вспомнил, как он за мной наблюдал. Не очень-то терпимый тип, видимо.

— О чем вы думаете? — спросил скелет-великан. Голос у него был скорбный, но череп смеялся.

— Я ее знаю, — сказал я.

— Так часто кажется, когда прочтешь Дело жизни.

— Нет, в смысле я ее уже видел.

Он кивнул, но все равно понял не так.

— Неудачный оказался день для знакомства с будущими клиентами — вторник.

Когда не дышал в трубочку, скелет-крошка мурлыкал мелодию, которую я не узнал. Я наблюдал, как маленькие серые легкие сжимаются и расширяются у него в серой груди. Он дышал и мурлыкал, дышал и мурлыкал в неровном ритме, повторяя одну и ту же мелодию на фоне птичьего пения и журчавшей реки, пока это его дыхание и мурлыканье не вывели меня, к чертям, из себя.

— Что это за музыка? — спросил я, попытавшись разорвать круг.

— Похоронный марш из «Эхнатона», — сказал он, повернувшись ко мне. — Филип Гласс[45]. Представляется уместным. — И он продолжил мурлыкать.

Я отчаянно пожелал еще раз поговорить с Люси. Всего в нескольких словах: «Всё не так плохо». Или, может, успокоить ее: «Не бойся. Умирание — худшая часть». Просто поговорить. Но я не хотел, чтобы она умирала вот так. Я скользнул к могиле. Скелеты глянули на меня, но продолжили заниматься своим делом: скелет-великан наблюдал, скелет-крошка дышал.

— Я могу как-то участвовать? — спросил я.

— Можете смотреть, — предложил великан. Он протянул ко мне две кости рук, тронуть меня за плечо, но я отпрянул в страхе. Все еще не привык к действительности, показанной мне через очки.

Глянул вниз, сквозь кости своих стоп, сквозь почву. Над смутной белизной черепа и под сенью гроба серое лицо Люси застыло в гримасе. Руки и ноги подрагивали. Белые глаза широко распахнулись. Я чувствовал, что тут что-то не так, и скелет-крошка подтвердил это, резко прекратив полоумное мурлыканье.

— Знаете, бывают дни, когда все спорится? Когда гордишься достигнутым? Когда попросту знаешь, что хорошо поработал?

Скелет-великан вздохнул.

— Ага.

— Не тот сегодня день.

— Что стряслось?

— Вот что. — Скелетик показал на темно-серую закупорку примерно в двух третях вниз по длине трубки.

— Что это?

— Закупорка.

— Я вижу. Из-за чего?

— Листок, может. Не могу сказать.

Великан постукал костлявыми пальцами по черепу и сделался уныл в той мере, в какой уныл любой череп. Поглазел на могилу, затем на нас, после чего огласил решение.

— Ничего не поделаешь, — сказал он.