Я навинтил телевик и сделал первый снимок: муж Эми бьет кулаком человеку в живот; подельник стоит в паре ярдов и улыбается; голова у жертвы поникла. Фотоаппарат отделял меня от сцены, которую я наблюдал. Я сказал себе, что это моя работа.

Но стоило отставить фотоаппарат, как делалось тошно — от страданий жертвы, от Дермотова насилия, от моей беспомощности. И потому я сосредоточился на подробностях, пытался сохранять равновесие, запечатлевать голые факты. Мощная верхняя лампа описывала круг света на полу склада, создавала на бетоне маленькую арену. Дермот стоял в полутьме на краю круга, курил сигарету. Его подельник, гораздо мельче и худощавее, с лысеющей макушкой, кружил вокруг узника, останавливаясь пожестикулировать или ударить. В правой руке он зажал ярко-зеленый бумажник, по которому постукивал коротким указательным пальцем и беспорядочно размахивал перед носом у жертвы. Приглушенные отзвуки и движения головой подсказали мне, что он орет, но отчетливо ничего не доносилось; мой магнитофон оказался не у дел. Наконец я увидел, как подельник отшвырнул бумажник, содержимое рассыпалось по бетону, словно брызги белой краски. Затем он снял с человека обувь и носки, исчез в тени и вернулся с тяжелым железным прутом.

Второй снимок: подельник с размаху бьет прутом по голым стопам узника; жертва выгибает спину и в муке вскидывает голову, являя кляп, приклеенный ко рту.

Дермот вошел в световой круг, смеясь. Я ощутил волну ужаса, унижения и страха. Сделал третий снимок мгновение спустя: Дермот тушит сигарету о тыльную сторону ладони жертвы.

Я сделал десяток снимков, заменил пленку, сделал еще десяток. Не позволял себе смотреть, что происходит, невооруженным глазом — только через объектив. От страдания приходилось отгораживаться.

Я обнаружил, что человеческое тело гораздо уязвимее, чем прежде думалось. Я наблюдал, как члены тела можно гнуть так же легко, как пластик, ломать кости простейшими приспособлениями, вышибать зубы ударом кулака. Я узнал, что тело до того мягко, что нож проникает в него всего лишь движением руки сверху вниз; до того чувствительно, что малейший избыток жара скручивает его в судорогах. Воздействуя на него с определенной силой и волей, можно управлять им почти как угодно. Исторгнуть из него жизнь можно в одно движение.

И я не смог удержать боль снаружи. Она оказалась слишком сильна. Она взлетела вверх от жертвы, протиснулась в окно, просочилась сквозь объектив, отыскала трещину у меня в панцире и пробралась тайком ко мне в душу.

Там она и остается.

Смерть ждал меня на площадке рядом со Складом, в руках держал запредельную мечту садомазохиста — длинный кожаный поводок с тремя клепаными ошейниками на хвостах.

— А это зачем?

— Идемте со мной, — проговорил он загадочно.

— Погодите, — остановил его я. — Мне сначала надо кое-что понять. — Он обернулся и вскинул брови. — Скажите честно: как я выгляжу?

Он нахмурился.

— Не очень, — сказал он.

Мы спустились по лестнице, прошагали в обратном направлении по узкому проходу, затем свернули направо к моей комнате. В конце коридора имелась деревянная дверь с витражным стеклом, узор — улыбчивые черепа. Дверь вела к короткому лестничному пролету и в продолговатый заросший садик на задах дома. Далее ступеньки спускались в погреб, зеркально устройству фасада здания, но мы продолжили двигаться по узкой гравийной дорожке в траве к сарайчику в глубине. Смерть остановил меня у высоких кованых ворот, отделявших садик от дороги, ведшей на луг.

— Подождите здесь, — сказал он. — И что бы ни делали — не кричите и не размахивайте руками. Он несколько перевозбуждается.

Он проскользнул вокруг дуба и исчез в зарослях.

Гавкнула собака. Затем еще одна. Третья завздорила с первыми двумя — зарычала, забурчала, залязгала. Я услышал, как Смерть пытается их утихомирить. Они продолжили шумно ссориться.

Трава передо мной зашуршала и склонилась вперед, словно некое мощное животное протискивалось мне навстречу.

Далее последовала зловещая тишина.

Я проверил ворота. Неподвижны.

— Заперто, — сказал Смерть.

Я обернулся и увидел, что он стоит у кромки высокой травы, помахивая маленьким серебряным йельским ключом в левой руке. В правой у него был поводок, а на конце поводка — самое устрашающее животное из всех, каких мне доводилось видеть.

Это была собака, но крупнее и диковинее любого пса, виденного мной в садах богатых деляг. Породу я тоже не опознал. Тело гладкое, черное, мускулистое, как у ротвейлера, а ноги мощные, как у добермана, морда — бестолковое обаяние золотистого ретривера. Вполовину мельче самого высокого ирландского волкодава, пес натягивал поводок, как подвесной мост натягивает витые стальные кабели. Но самое странное и чудовищное в этом псе я признавать отказывался, поскольку не могло оно быть правдой, но было и самым очевидным.

У пса было три головы.

— Это Цербер, — сказал Смерть, чеша зверю тушу. — И он нам поможет выполнить сегодняшнее задание. Правда, мальчик? Да, поможешь. — Собака потянулась двумя внешними головами к руке Смерти и явила пару слюнявых красных языков, свешенных между толстых черных губ. Третья голова изучала меня и рычала, а затем громко гавкнула.

— Не обращайте внимания. Он внутри нежный, как котенок. Смотрите.

Словно прочитав мои мысли и выбрав ту, которая «Чего-я-не-желаю-чтобы-далее-случилось», Смерть отстегнул поводок от ошейников и выпустил питомца. Собака ринулась на меня, ударилась о мои ноги и отскочила к воротам; вновь поспешила к траве, вздымая когтями гравий, затем резко изменила курс и вмазалась сначала в дерево, потом в стену, как чокнутый пинбольный шарик. Беспорядочный маршрут завершился у ног Смерти, где пес смиренно уселся, бия чешуйчатым хвостом по оголенному древесному корню, головы пыхтели в синкопированном ритме, языки трепетали, как причудливые красные мармеладины. Смерть пристегнул поводок и поочередно потрепал каждую голову.

— Он когда-то принадлежал Аду — давным-давно. Последнее время был под ответственностью у Дебоша. Правда, мальчик? У Дебоша. Дебоша. — Собака троекратно улыбчиво оскалилась, после чего продолжила свой слюни-фест.

— И как он — оно — будет нам помогать?

— Цербер — лишь малая часть мозаики, — пояснил Смерть с исключительной нежностью. — Есть и много других, но его роль, вероятно, самая важная. — Все три головы повернулись и гавкнули.

Как это часто бывает с людьми, которые не способны придумать разумный ответ на беспредметное утверждение — и ходячие склонны к этому в той же мере, в какой и все остальные, — я открыл рот, не подумав.

— Вам не кажется, что Цербер — дурацкая кличка?

Цербер — три раззявленные пасти — обернулся и пустил слюни.

— Последите за ним минутку.

Заморосило. Смерть вручил мне поводок и отпер ворота. Адская гончая приняла критику клички на свой счет, натянула поводок и начала давиться на ошейниках в тщетной попытке удрать. Мы вышли из садика и обогнули дом, дождь усилился, пес стал рваться сильнее. Когда мы добрались до машин перед крыльцом, крупные пронзительные капли плюхались на асфальт, Цербер бесновался, а мои руки чувствовали себя так, словно их вырывали из суставов.

— Он не любит дождь, — пояснил Смерть. Открыл багажник «метро», вынул полку и разложил заднее сиденье. — Вперед, мальчик. — К моему облегчению, Смерть забрал поводок и загнал пса в машину. Внутри тот слегка успокоился, вернувшись к двустороннему своему состоянию — вялого любопытства и слюнопускания. Смерть похлопал его еще разок по здоровенному одышливому брюху, после чего закрыл дверцу.

Смерть предложил мне садиться, после чего взлетел по ступенькам крыльца и исчез внутри. Я медленно открыл пассажирскую дверь, нервно поглядывая на три набора хищных зубов. Наружные головы увлеченно изучали меня, счастливо слюнявясь и лыбясь без всякого повода; у средней натура была, похоже, явно не из простых. Челюсти она держала крепко сомкнутыми, но показывала зубы и десны между изогнутых губ, рыча тихо, но угрожающе. Такое ощущение, что Смерть отсутствовал с полчаса, а когда вернулся, на нем было его пальто в елочку, а с собой — магнитола. Устроившись на водительском сиденье, Смерть сунул кассету в магнитофон. Завел машину, из колонок поперла какая-то скорбная классическая мелодия, которую я не опознал.