Она вернулась с пластиковым пакетом и большой резинкой. Забралась со всем этим на нашу кровать, сняла ночнушку, надела пакет на голову и затянула резинку на шее. Она заговорила, и пакет всосало ей в рот.

— Трахни меня, — сказала она. — Сними пакет, прежде чем я отключусь. Но сначала трахни… Давай.

Я не ответил. Лежал, замерев. Чуть погодя она стянула пакет и резинку, отбросила в сторону.

— Господи, какой же ты, нахер, зануда, — сказала она.

И правда: я зануда. Сейчас мне достается роскошь считать тот случай забавным, пусть и чуточку грустным, но тогда я попросту не мог понять, зачем она хочет играть в игры со смертью. А поскольку выразить этого чувства не мог, мое бездействие оказалось унизительным для нас обоих.

Неудивительно, что она ушла.

После ее ухода я схлопнулся в ничто и начал заново. Я сбросил все шаблоны, придававшие мне форму: родителей, страх экспериментов, свою личную историю. Я пересоздал себя по собственному образу и подобию и отрастил крепкую внешнюю броню… И потому когда моя мать нашла меня и выкрикнула мое имя через весь ресторан, я уже стал другим человеком. Упав на пол и разрыдавшись, я оплакал труп своего прошлого.

Природа моей сексуальности тоже полностью изменилась. Как когда-то Эми, я теперь желал исследовать границы моей свободной воли. Я желал покарать невинность, что причинила мне столько страданий. Стремился открыться новым желаниям, чтобы ничто уже не могло меня уязвить. Поначалу аппетиты мои были традиционны. Я хотел, чтобы женщина передо мной медленно оделась или разделась — или чтобы помастурбировала у меня на виду. Я хотел посмотреть, как она занимается любовью с другими людьми или записать наши с ней занятия на видео, чтобы потом посмотреть самому, когда буду один. Я желал привязать ее — или чтобы она меня привязала, ощутить угрозу удовольствия и подавления. Но постепенно, с каждыми следующими отношениями, границы моего желания раздвигались. Я не переносил физической боли — зажимы для сосков, игры с воском, пирсинг, порка и побои были для меня под запретом с самого начала, — но я пристрастился к ПВХ и коже, к сексуальным игрушкам и играм — и к опасности. То, что прежде я считал извращением, теперь втянулось в рамки нормального.

Я создал взрослый вариант своей же детской любознательности. Откуда узнать, чего ты хочешь, пока не попробуешь? Но чем больше я пробовал, тем большего хотел — и тем меньше оно удовлетворяло.

До того как однажды не обернулся за тем столиком в кафе на автобусной станции, я никогда лично не вовлекался в свою работу. Вопреки искушениям, вопреки тому, что я фотографировал, снимал на видео, писал на диктофон и конспектировал, вопреки самым сокровенным сведениям, какими располагал, я давил любые зарождавшиеся чувства. Но вид месяца, отраженного в глубоких черных озерах глаз Эми, оказался роковым. Он вызвал к жизни слишком многие воспоминания. Словно кто-то сунул мне в лицо громадную паяльную лампу и озарил тьму, что укрывала мое прошлое.

— Конечно, помню.

Я кивнул и пожал ей руку, она присела рядом. Мы неловко поболтали пару минут, обменялись сведениями и банальностями, а затем она умолкла. Поигралась с пряжкой на сумочке из крокодиловой кожи, вероятно, проговаривая слова, которые репетировала тысячу раз, а может, думая о чем-то совсем другом. Знать, что именно происходит у нее в голове, я не мог никак — никогда. Она выдавала что бы то ни было, лишь когда была готова. И я, вглядываясь ей в лицо — ища намеки, — просто ждал, когда она заговорит. Она была бледна и утомлена, однако во всем остальном — собранная, элегантно одетая в жатый льняной пиджак и такие же брюки. Тяжелое золотое обручальное кольцо подкрепляло галактику чрезмерных украшений на всем остальном ее теле.

— Мне надо от него избавиться, — наконец сказала она. — Необходимо. Но если я попытаюсь уйти, он меня убьет. Выследит. И сделает это не задумываясь. — Она раскрыла сумочку, вынула паспортную фотографию и поместила ее на стол лицом вниз, словно не выносила и вида. — Он дерьмо. Я его ненавижу. — Она мотнула головой в отвращении. — Он заставляет меня делать всякое.

Я показал на ее обручальное кольцо.

— Мы обсуждаем?..

Она кивнула.

— А если отказываюсь, он сыплет угрозами. И касается это не только меня — я и о других людях от него слышала. Он слетает с катушек.

— Почему ты не обратилась в полицию?

— Его слово против моего. — Она зло усмехнулась. — Кроме того, он никогда не оставляет следов.

Невозможно было отчетливо понять, что именно происходит или даже каковы ее мотивы в том, чтобы нанять именно меня, — но я не выспрашивал. Скажет, когда захочет, чтобы я узнал.

— Чем могу помочь? — спросил я.

Она заглянула мне в глаза — впервые за все время, что мы просидели вместе.

— Мне нужны улики. Я знаю, что он делает. Я чую это на нем, когда он возвращается вечером домой; я видела это у него на одежде. — Она содрогнулась. — Но мне нужны доказательства. Настоящие доказательства — и как можно больше.

Я все еще в ней нуждался — даже теперь. Понял это в ту минуту, как она села рядом. Не сердился на нее, вопреки обстоятельствам нашего расставания. Слишком многое с тех пор произошло. Я желал своего прошлого, своих родителей — и скользить пальцами по бархату отцова стола, но более всего я хотел ее.

— Хочу, чтобы ты добыл что-то такое, чего он испугается, — продолжила она. — И мне нужно хранить это где-нибудь в безопасности.

И даже по мере того, как она рассказывала о своем деле, я воскрешал сентиментальные клише настолько вне контекста с моей нынешней историей, что это помрачило мне здравый смысл. Я вспомнил, как мы гуляли босиком по лугу после весеннего ливня, обернув собой друг друга, стремясь прикоснуться к коже друг друга, желая, чтобы атомы наших тел слились воедино. Я видел, как солнце постепенно садится позади нас — один из сотен разных закатов, какие случились у нас на двоих, на тысяче разных небес.

И любовь вновь начала заражать меня. Она плыла по моему кровотоку, проникала во все уголки моего тела, потрескивала на кончиках и в подушечках пальцев, кружила в голове. Закорачивала каждый синапс, проницала любую клеточную стенку. Поглощала меня.

И вместо того чтобы отказаться от этого дела, как верещали все мои инстинкты до единого, я потянулся к фотоснимку и перевернул его.

Мор толкнул меня в локоть и жестом показал на места перед нами. В своих грезах я все еще смотрел на фотокарточку, и потребовалось несколько секунд, прежде чем я заметил, что наш клиент открыл пакет с «Пирушками» и предлагает одну своей спутнице.

— Что нам нужно делать?

Он посмотрел на меня так, будто пожалел, что вообще взялся рекламировать свой отдел такому имбецилу.

— Подмените пакет. Очевидно же.

Я внимательно смотрел, как женщина придирчиво выбрала три плоских простых шоколадки, а мужчина хватанул горсть первых попавшихся. Я вынул отравленные «Пирушки» из пиджака, вскрыл пакет, вынул партию соответствующего номера и положил себе на колени. Шоколадки не растаяли: в ходячих жизнь, может, и есть, но нет теплой крови.

Я ждал подходящего момента, а вопросы меж тем шныряли в моем неупокоенном мозгу. Как можно отнимать жизнь у людей, которых я даже не знаю? Проще ли убивать кого-то, кому не сочувствуешь? Имею ли я право даже думать об этом? В случае с самоубийством той женщины, которому мы посодействовали, был хоть какой-то смысл, какое-то желание с ее стороны. Но вот это — до чего случайно, до чего бестолково. Зависимо исключительно от стечения обстоятельств.

При виде тезки, появившегося на экране, Смерть разразился долгим громким смехом. Наш клиент-мужчина аккуратно уложил пакет с «Пирушками» на подлокотник и медленно обернулся, глаза расширены раздражением профессионального эстета, которому отравляют его еженедельный культурный пир.

— Прошу вас. Если вы не способны владеть собою…