Женщина поцеловала бородача и вынула из сумки фотокарточку. На ней было двое детей у бассейна.

— Надеемся, что сегодняшний выпуск будет столь же действенным. Недуг нового стиля. — Он визгливо рассмеялся. — Шеф хочет бомбу замедленного действия для нового тысячелетия. Эдакое стечение обстоятельств, какие убеждают живцов, что существование есть нечто большее, чем оно как таковое. — Он прижал свою руку к моей. Она была холодная и сальная. — Но сильно инфекционные, очень смертельные, высшего ранга болезни — это передний край. Мы также открываем все новые методы развития видоизменений и воссоздания благоприятных сред для уже существующих недугов. Малярия — наш многолетний успех, но мы работаем и над оспой, дифтеритом, холерой, туберкулезом и так далее. Все дело в разнообразии. Помимо болезней-убийц мы постоянно экспериментируем и с незаразными хворями, а также с несмертельными заразными. Гингивит, острицы, простуда, невротические расстройства — все они требуют тщательного планирования и мастерского воплощения…

— Зачем вы мне это рассказываете? — перебил я.

Он убрал руку и глянул через плечо. Смерть пытался управиться двумя руками с тремя чашками.

— Потому что вы не первый подмастерье, кто пытается влезть в безразмерную шкуру Ада, — и не последний. Обдумайте перевод, пока не поздно. — Он склонился поближе и прошептал: — Но от Глада держитесь подальше.

Я собрался спросить, кто был Ад и почему мне следует держаться от Глада подальше, но тут подошел Смерть с напитками. Несколько секунд вопросы жужжали у меня в черепе. Но мозг не сумел увязать желание с действием — и, не успел я спохватиться, миг был упущен, и разговор вихрем унесся прочь.

Час проскочил в той же манере, в какой это происходило и при жизни. Меня ничто не отвлекало, и я съел почти целый сэндвич с эмменталем, помидором и майонезом. Мор выбрал зрелый чеддер, о котором не раз повторил, что тот «слишком свежий». Смерть заказал фунт убоины — в шутку, а принял в итоге сочную отбивную — на сей раз кровоточившую меж двух половинок хрустящего белого багета. В паузах в питании, когда рот у него освобождался, он комментировал всякого вошедшего и покидавшего, определяя, сколько в точности им осталось жить, почему им предстоит умереть и какой отдел Агентства за это отвечает.

— Вон тот, к примеру, — наш клиент на вечер четверга.

Он показал на бородача, выходившего из кафе рука об руку с подругой. Оба смеялись.

Я отодвинул остаток своего сэндвича на край тарелки.

Мор владел беседой до конца обеда, вещая в течение второго часа об «иллюзии выбора», используя пакет с «Пирушками» (который от меня потребовали предъявить) как пример. Он подчеркнул, что, хотя каждая шоколадка имеет свою форму и содержимое и каждая с виду предлагает что-то особенное, во всех них одинаково смертельный вирус. Его туманные метафорические рассуждения завершились, лишь когда Смерть внезапно объявил, что заметил сегодняшнего клиента. Я повернулся и проследил за его взглядом. В плотной толпе машин и пешеходов я различил двоих в очереди в кинотеатр. Они точно совпадали с описанием Мора.

Смерть протиснулся сквозь очередь — не из привычной нетерпеливости, а потому что уже забронировал по телефону билеты на утренний сеанс. Расплатившись за них наличными, приобрел пол-литра колы и громадное ведро попкорна с карамелью, куда с неравными паузами жадно погружал длинные белые пальцы. Пока толпа медленно втекала в фойе, мы ждали у входа.

Помню и этот кинотеатр, конечно — «Дом кино “Феникс”». Вывеску переделали, стены перекрасили, рекламные щиты перетянули, но показывали здесь по-прежнему те же артхаусные фильмы. Сегодня давали «Седьмую печать»[19] — черно-белый муторный мрак-фест, первый час которого по ночному телевидению я как-то раз уже вытерпел с одной подругой. Добрался до эпизода, где какого-то актера спихнули с дерева, после чего уснул. Повторять этот опыт я не рвался.

— Один из любимейших моих фильмов, — объявил Мор всем, кто желал слушать. — Он являет глубокое понимание действительности. — Сунул руку в ведро к Смерти и прожевал все липкое содержимое пригоршни, после чего продолжил: — Сцены чумы можно было б снять достовернее, а тема животных несколько тяжеловесна, однако содержит поразительнейшие образы из всех, какие я видел в искусстве живцов. — Он кивнул в полном согласии с самим собой.

— Предпочитаю «Фальшивые приключения Билла и Теда»[20], — сказал Смерть. — Актер, который играет меня, несопоставимо смешнее. Бергман такой зануда.

— А ты такой филистер.

— Ну а ты такой сноб.

— Мой любимый фильм, — влез я, — когда я был жив, в смысле… «Мальтийский сокол». — Они уставились на меня непонимающе. — Но сейчас, думаю, это должна быть «Ночь живых мертвецов»[21].

— Хотите попкорна?

Наши клиенты забрали билеты, и мы последовали за ними через череду двойных стеклянных дверей, по узкому наклонному коридору и в нижний кинозал. Свет уже пригасили. Публики оказалась немного, и мы нашли место в заднем ряду прямо позади нашей пары. Пока шла реклама, Смерть и Мор пререкались из-за рассадки, поменялись местами с полдесятка раз и не урегулировали противоречий, пока не возникли первые титры. Но и тогда они склонились ко мне переспросить (еще раз), не забыл ли я пакет, и я (еще раз) сказал, что нет, и тут фильм — мрачные субтитры, в первой сцене Смерть играет в шахматы со средневековым рыцарем, вернувшимся из Крестового похода, — начался.

При первом же появлении угрожающе парившего ястреба я вздохнул и глянул на наших клиентов. Они безучастно таращились на экран. Миниатюрные картинки с экрана запечатлелись у мужчины в очках. Он положил левую руку женщине на бедро и время от времени его поглаживал. Через пару минут открыл рюкзак правой рукой, влез внутрь и достал увесистый пакет «Пирушек». Как ни удивительно, я ощутил приступ нежности и сожаления.

Прошло полчаса или около того, за которые я трижды чуть не заснул — и просыпался всякий раз от гогота Смерти, который считал все происходящее потешным. Осознав, что поспать мне толком не дадут, я позволил мыслям уплыть.

Они вновь привели меня к женщине, стоявшей у моего столика в кафе на автобусной станции, к ее качким черным волосам и карим глазам, к белому месяцу, отразившемуся в ее черных зрачках.

Ее звали Эми. Она была моей первой любовью, единственной значимой. Мы прожили вместе почти три года, в квартире, которую я снимал на восточной окраине городка, и сколько-то времени счастливо плавали в спокойном море. Но недолго. Я хотел того, что было у моих родителей, — постоянства и семьи, а также — ясно очерченного будущего. У Эми же был вкус к жизни и экспериментам, и я его не разделял. Она желала получать любой возможный опыт, ломать всякую преграду, какую встречала на пути, — и вскоре обнаружила, что границы моей территории и впрямь очень узки.

И она ушла; за последовавшие пять лет немоты я позволил появляться лишь одному болезненному воспоминанию о нашей связи.

Однажды зимним субботним утром мы лежали вместе в постели. Все почти завершилось — может, две-три недели до конца. Но у нас наступила спокойная полоса. Мы не ссорились уже несколько дней и даже обнаружили кое-что из старой взаимной увлеченности. Эми лежала на мне в ночной рубашке, гладила меня по голове и тихонько целовала в щеку. Постепенно я возбудился, она потрогала меня и скатилась прочь.

— Погоди, — сказала она, улыбаясь. — У меня для тебя сюрприз.

Я попытался притянуть ее обратно, но она оказалась шустрее. Вышла из спальни и поспешила в кухню. Я полежал несколько минут, прислушиваясь к намекам, но слышал лишь, как она открывает и закрывает ящики. Начал все больше настораживаться.