Меня заворожила жизнь у нее в глазах.

— Расскажу… Но не здесь. Хочу, чтобы ты оказалась там, где тебе будет безопасно, где ты сможешь выставить меня за дверь и никогда больше мне ее не открывать.

Мы замолчали. День умирал; мир обращался в лед. Чуть погодя она встала и произнесла:

— Где ты сегодня ночуешь?

— Посплю здесь.

Она вздохнула и положила руку поверх моей.

— Слушай… У меня в гостиной есть место… Дай время, я все приготовлю. И тогда ты, может, придешь и расскажешь мне, из-за чего ты такой, бля, особенный.

Она ушла. Я смотрел ей вслед. Не обернулась.

Я лег на холодную могилу, прижался щекой к земле. Здесь мне было безопасно, безопаснее всего на свете. Ни вопросов, ни ответов — мирная, простая тишина. Я нарушил ее лишь раз — обратился к родителям.

— Я скоро вернусь домой, — сказал я.

Небо потемнело. Погост заполонили тени. Уходить не хотелось, но у меня имелось незаконченное дело. Я поднялся с могильной насыпи, взял сумку и направился к чугунным воротам.

Шел я к Агентству. Дорога близкая, но я устал и, даже прибыв, засомневался, что явился куда надо. Снаружи показалось, что здание заброшено. Ни машин, ни штор на окнах, ни людей или мебели в комнатах. Я осмотрительно поднялся по лестнице и постучал в дверь. Ответили мне не сразу.

— А, это вы, — хмуро произнес Иероним. Волосы у него были мокрые, тело туго обмотано черным пляжным полотенцем. — Еще час — и опоздали бы. Пришли насмехаться надо мной?

— Нет. У меня подарок.

— Тогда, видимо, вас надо впустить.

Он поплелся прочь. Задняя сторона его наряда оказалась интереснее передней: ее украшала стилизованная меловая обводка трупа и слова «Окружное отделение судмедэкспертизы Лос-Анджелеса». Я проследовал за Иеронимом по коридору до конторы, где он уселся за стол и принялся рисовать загогулины.

— Симпатичное полотенце, — сказал я.

— Вам нравится? — Он просиял. — Смерть подарил. Привез из одной своей поездки. — Лицо у него понурилось. — Он тогда еще ценил меня как члена своей команды.

— Где он сам?

— Где-то без меня, — буркнул Иероним обиженно. — Очередное прекращение. Они с Гладом пошли в ресторан — какой-то живец подавился отсеченным пальцем. Смерть велел мне быть здесь.

— А все остальные?

— Глад, Несыт и Сыпь уже в отпуске. Раздор — за рубежом, помогает Дебошу. Мор уехал за бензином. Велел мне принять душ, потому что, мол, я воняю хуже любой болячки из всех, какие он сам изобрел.

Я вспомнил слова Смерти о том, что аренда у Агентства заканчивается сегодня, и заключил, что все собрались переезжать. Однако заявление о бензине списал на причуды Иеронимова мозга, и мой вывод подкрепило произошедшее следом. В одном из ящиков стола он нашел стопку квитанций за превышение скорости и принялся рвать их в клочья.

— У меня были жена и дочь, — жаловался он. — В детстве я видел высадку людей на Луну. Не то чтобы моя жизнь ничего не значила. Каждый достоин уважения.

Его одинокий глаз пусто уставился на изорванные квитанции. Я порылся в сумке, нашел подарок и вручил его Иерониму. Он какое-то время старательно разбирал слова на обложке, а затем на лице его возникла широченная улыбка.

— «Рождественский альбом Пляжных мальчиков»! — воскликнул он восторженно. — Никогда его не слышал. — Он начал зачитывать названия песен: — «Малыш Святой Ник». «Дядя с кучей игрушек». «Борода Санты». «Ледок-снеговичок»…

— Он в распродаже был, — перебил его я.

— Ну, это лучший подарок с тех пор как я… — Он умолк, чеша голову и жуя губу, очевидно, не в силах вспомнить. Встал, неуклюже поковылял по коридору к Столовой, развернулся и приковылял обратно. — Чуть не забыл. Нет, неправда. Я не собирался вам говорить. Смерть сказал, что вы, возможно, явитесь, и, если так, вам надо передать сообщение, но поскольку он не взял меня с собой, я решил, что передавать ничего не буду, но вы оказались очень добры, что, раз так, я все же скажу. — Он поковылял прочь, осознал, что так ничего мне и не передал, вернулся. — Он сказал, что будет ждать вас там, где воскресил.

На сей раз он ушел и не вернулся. Через несколько секунд я услышал бравурную, бодрую, жизнерадостную мелодию «Малыша Святого Ника» — она орала из столовой.

Вопреки годам износа мышц я улыбнулся.

Уходя, я не стал его отвлекать, но мне было интересно, по-прежнему ли изрезанный труп сидит в старом Архиве. Когда я открыл дверь, ответ оказался очевиден: она нахохлилась в углу, спиной ко мне. Гардеробы, ковер, плинтусы, подоконник и большую часть пола вывезли. Я пробрался по нескольким оставшимся доскам и положил руку ей на плечо.

— Здрасьте.

— Оставьте меня в покое.

— Оставлю. Хотел проверить, как вы.

— Они забрали мое убежище. Они его уничтожат.

— Мне жаль. — Сочувствие мое пользы не принесло, но меня навестила мысль. — Я сегодня возвращаюсь в гроб. Вы могли бы пойти со мной.

Она покачала головой. Волосы слиплись от запекшейся бурой крови.

— Мне здесь нравится. Все равно безопаснее, чем где-либо еще. И пусть я лучше буду страдать, чем стану мертвой и погребенной.

Я вздохнул. Чуял, что с ней случится что-то ужасное, — так же, как она чувствовала, что опасность грозит и мне; но она твердо решила остаться. Я пожалел, что не нашлось слов уговорить ее.

— Хотел показать вам кое-что.

Она выпрямила тело и повернулась. Лицо у нее отекло, глаза — два черных камешка среди разбухшей массы плоти. Я раскрыл ладонь.

— Смотрите. С ними все в порядке. Вообще никаких отметин.

— Нет, — отозвалась она. — По-прежнему горят.

Я ушел из Агентства. До встречи со Смертью нужно было сдержать еще одно слово, однако ступни у меня устали от ходьбы. Словно тяжелели с каждым шагом. Я осознавал приказы, которые мозг отдавал мышцам, отдельные решение, нужные, чтобы поднять пятку, согнуть колено, двинуть ногу вперед, опустить ее, блюдя равновесие. Это созерцание оказалось для меня чрезмерным: я утратил координацию и замедлился, остановился. И ощутил бремя своего скелета. Я едва верил, что он столько лет оставался единым целым. Мысль о том, что он носил на себе еще и плоть, жир, мышцы, жилы, кровь, ногти и волосы, показалась нелепой фантазией, не более, и я, поняв это, осел на землю. Лежа на асфальте, я постиг собственный пульс. Мозг повелевал моему сердцу расширяться и сокращаться. Чудо, что этот процесс продолжался без моего вмешательства. Пресечь эти указы — усилие малое: прекратить биение, закупорить вены и артерии… Я задержал дыхание. Ощутил, как легкие силятся надуться, ждут воздуха, а тот не приходит. Далось легко. Всего-то и надо — не дышать и не думать о дыхании, не чувствовать давления, набрякающего в груди…

До меня донесся звяк, и что-то маленькое стукнулось мне в живот. Я отвлекся — и задышал. Легкие наполнились сладким холодным воздухом. Кровь, сгустившаяся в сердце, хлынула в тело. Голова сделалась легкой, как пчелиные соты. На асфальте передо мной лежала серебряная монетка. Я глянул вверх. Люди шагали вокруг меня, через меня, мимо. Я возблагодарил их за небрежение. Когда-то я был, как они, — перемещался из одного места в другое, не думая, не останавливаясь. Моя жизнь была комнатой, где мне позволялось перемещаться без усилий, без преград, но я использовал эту свободу, слепо блуждая от одной голой стены до другой. Остановись я хоть на миг посередине…

Медленно я сел на корточки. Как же я запутался. Подумал: таким я был не всегда, когда-то я был жив, я жил.

Я встал и пошел к дому Зоэ.

Дверь — черную, глянцевую — украшала медная колотушка в форме черепа. Совершенно обыкновенная во всех смыслах дверь, кроме одного: за ней был мой единственный живой друг.

— Выглядишь ужасно, — сказала она.

Пригласила меня зайти. Я замер на пороге, не далее, оставил место, чтобы можно было закрыть ее у меня перед носом. Увидел длинный темный коридор, потертый бордовый ковер, оголенную лампочку.