Я уснул стоя. Глаза у меня остались открытыми, но сознание выскользнуло из комнаты в безмолвное пространство за одним из холодильников. В той спокойной полутьме, прислушиваясь к гулу охладительной системы, оно попало в плен к последнему воспоминанию о моей смерти.

— Как ни печально, трупец, но твои страдания завершаются.

Демон отнимает тавро от моей шеи, швыряет его на пол. Я слышу грохот металла по камню. Покрывало боли притупляет чувства, но и заслоняет меня от пустоты. Я благодарен своему истязателю за это.

— Спасибо, — шепчу я.

— С моим полным удовольствием, — отзывается он.

Хочу отдохнуть. Хочу стенки гроба вокруг себя. Не хочу, чтобы кто или что угодно прикасался ко мне впредь. Демон добр, ему известно. Он поднимает мой израненный труп и несет обратно, к вони ящеров. Укладывает меня на холодный каменный пол.

— Ты теперь из верхнемирных, — говорит он с сожалением. — По чести сказать, я б еще с тобой поразвлекался. Куснуть бы тебя разок-другой за ноги — самое то; а руки просто умоляют, чтобы их оторвали да сунули тебе в глотку. — Он нависает надо мной, выпустив когти, на омерзительной харе — угрожающая ухмылка. — Однако потакание себе — повод для жесточайшей кары: болтая тут с тобой, я уже рискую. Но вот искренне — а я обычно не таков — могу тебе сказать: Отделение — единственная возможность побыть тут. А у меня философия такая: хватай все, что можешь, когда можешь. — Он нежно перебирает в широченных скрюченных лапах мой остов. — Короче, Аб обеспечил прорву причин, чтоб мы занимались своим делом. Он хороший работодатель, хоть, возможно, и проклянет меня за эти слова; судя по предыдущему опыту, подгонит мне другого живца, когда я вернусь. Уж поверь, жду не дождусь…

Демон исчезает во тьме. Я надеюсь, что больше никогда его не увижу, но он неожиданно возвращается.

— Чуть не забыл. Мой договор требует, чтобы я выдал тебе совет: «Смысл — в просвете между вздохом и криком». Попытайся вспомнить, если окажешься среди ходячих. — Он вновь начинает блекнуть. — И на случай, если мы больше никогда не встретимся, должен тебе сказать: ты самый отвратительный, жалкий, раболепный червь из всех, кого я когда-либо мучил…

Тварь удаляется. Мой мир чернеет. Не помню ничего, пока не просыпаюсь в гробу, и с губ у меня срываются слова: «Хочу опять быть живым! Хочу опять быть живым! Хочу опять быть живым!»

Далее всё — тишина.

— …И поэтому с громадным сожалением мы тем самым уведомляем вас, что ваш период занятости в компании «Бургер Бургер» завершен. Прошу вас лишь подписать вот этот документ, подтверждающий, что вы понимаете причины вашего увольнения и что эти причины обязывают вас отказаться от любых прав на выплаты по увольнению и на любые будущие заявления о несправедливом увольнении.

— Никаких договоров, — сказал я.

Ягодицы старшего управляющего слегка заерзали, напускное спокойствие пошатнулось.

— Боюсь, у вас, в общем, нет выбора. Разумеется, вы можете попробовать обратиться в суд, но имеются свидетели, материальные доказательства и официальные записи рабочего времени — все против вас.

Он вручил мне документ. Я порвал его в клочья.

— Ебись она, эта ваша ебаная работа, — сказал я.

Показалось, будто я сбросился со скалы — был в ужасе и знал, что конец близок, но на один яркий миг был по-настоящему жив.

Я отправился прямиком в раздевалку. Открыл шкафчик, забрал купленный вчера подарок и положил его в сумку; сбросил форменную одежду, переоделся в повседневную. Вел я себя безрассудно, привлекал к себе внимание… Но, похоже, это уже не важно. Я не нашел то, что искал, и скоро буду мертв. Что мне терять?

Дэйв ждал снаружи. Лыбился он, как бешеная собака.

— Как круто! Не знаю, что ты там этим двоим сказал, но хари у них были будь здоров говна хлебнувшие. Никогда не смогу смотреть на них, как прежде. — Он рассмеялся и энергично потряс мне руку. — Ты, Пальчик, может и деревенский дурачок, но я рад знакомству. Приходи иногда за бургером.

Он отпустил меня. Я пробормотал вялое прощанье и ушел.

Не успел я отойти и сотни ярдов от ресторана, как кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся. Зоэ. На ней была черная рубашка под мешковатым черным свитером, черные сапоги с острыми носами и черные джинсы.

— Тебе на работе разве не надо быть? — спросил я.

— Дала б я тебе уйти без меня, как же.

— Но сейчас обеденный наплыв. С минуты на минуту сотни…

— Не тупи, — перебила она. — Фуфло это, а не место. Не вернусь ни за что.

Мы пошли дальше вместе. Я ощущал ее легкость, потому что чувствовал ее сам: мы два бумажных человечка, нас несет ветром. Еще раз подумал, не раскрыть ли ей свою подлинную сущность, но нет, не время и не место. Не хотелось ее пугать, как напугалась Эми. Нас связывала невидимая бечева, хрупкая связь, которая, несомненно, прервется под нажимом признания. Эта связь была для меня тем же, чем для ходячего мертвеца — любая ценная ему вещь: я хотел, чтобы она оставалась, но не ждал, что так и будет. И все же знал я и то, что, если не проверю ее, эту связь, на прочность, может оказаться, что ее и не было вовсе. И я сказал:

— Я бы хотел показать тебе кое-что очень важное для меня.

Отвел ее на кладбище — туда, где пересекались две дороги, — двинулся вместе с ней по гравийной тропке, мимо дубов, мимо моей старой могилы. Сел на низкую каменную ограду и показал ей участок, где хотел бы оказаться похороненным.

— Это могила моих родителей. Я хожу сюда каждый день и рассказываю им о своей жизни. Они, конечно, никогда не отвечают, но мне утешительно думать, что они слушают. — Я поднял взгляд. Был готов к тому, что она в панике сбежит, но она стояла у холмика и смотрела на надгробие. — Я не знаю, как они умерли. Не знаю когда. Это долгая история, и я не буду тебе ею докучать, но я, когда был моложе, — исчез на многие годы. Когда вернулся, их уже не стало. — Я умолк. Ощутил себя без корней, без цели. — Я бы отдал все, чтобы вновь с ними поговорить, поглядеть им в глаза, обнять их… Пока они были живы, я считал, что так будет вечно. Не дорожил их движениями, дыханиями, словами. Сейчас все иначе, но зато слишком поздно.

День над серым городом висел бледно и хило. Она опустилась рядом со мной на колени, обняла меня за плечи. Руки у нее были теплые и мягкие, как у моей матери, и впервые со смерти я почувствовал себя любимым.

Мы провели на кладбище весь остаток дня. Я мог бы рассказать ей множество историй о моих бывших соседях по почве, но подумал, что она вряд ли готова их слушать. Вместо этого решил показать ей мои любимые места: кустики первоцветов у стены, надписи на могильных камнях, кованые ворота, отделявшие живых от мертвых. Говорили мы мало, нам хватало просто быть. Наконец мы сели вместе на укрытую мхом могилу и стали смотреть, как мимо нас струится пыл мира. Казалось, скоро мы расстанемся.

Зоэ сказала:

— Помнишь, я тебя звала выпить со мной?

— Да.

— Почему ты не пошел?

— Боялся.

— Меня?

— Нет.

— А чего?

— Не могу сказать.

— Почему?

— Ты расстроишься.

— Мне нравится расстраиваться.

Она расплылась в улыбке. Лицо у нее в сером свете было серебряным. Захотелось потянуться к ней сквозь стеклянный цилиндр.

— Я боялся того, что мог бы тебе сказать, — выговорил я.

Она отвернулась.

— Тогда не говори. Мне-то что? — Волосы у нее были черные, как враново крыло, как у Эми. В конце концов она вновь повернулась ко мне. — Понятно. Ты какой-нибудь псих-рукодельник. Каждые выходные ездишь на какую-нибудь дурацкую оптовку, закупаешь дурацкие инструменты, чтоб сверлить дурацкие дырочки в дурацких стенах. Или носишь парик, или корсет из китового уса, или впитывающие вонь стельки из тартана Черного дозора… Мне насрать. Я похожа на человека, которому не насрать? Нет. Так чего тогда не расскажешь?