Мать Боба была живым доказательством того, что эгоцентричная безалаберность может передаваться по наследству, и все же заставить себя проникнуться неприязнью к ней мистеру Б не удавалось.

Мона вгляделась в него.

– У вас усталый вид, дорогуша. Слишком много работы?

– Нет, конечно.

Нет, конечно? Он улыбнулся.

– Зато вы, как всегда, выглядите прелестно.

Она глубоко вздохнула.

– Если говорить совсем уж честно, я немного пала духом.

– Да?

– Боб ужасно зол на меня за то, что я проиграла в карты его зверушку.

Мистер Б постарался принять сочувственный вид, а сидевший под столом Экк на несколько сантиметров выставил оттуда голову и посмотрел вверх.

– Экк?

Мистер Б отсутствующе похлопал его по голове.

– Я полагал, что с картами вы покончили.

– Я поступила нехорошо, дорогуша. Теперь я понимаю.

Лицо мистера Б выразило озабоченность.

– Не думаю, что мы вправе позволить ему… – Он коротко показал, как подносит вилку ко рту.

– Нет-нет, конечно нет. Я что-нибудь придумаю. Уверена, Хед пойдет на компромисс.

Под столом в черных глазках Экка засветилась надежда, однако даже то малое, что знал мистер Б об Имото Хеде, говорило ему: уверенность Моны безосновательна.

– Да если и не пойдет, я уже сказала Бобу, что добуду ему другого зверька. Хоть десять. Но только он на это не согласился. Как неразумно! – Она заломила руки. – Я знаю, Боб мой сын, дорогуша, однако, надеюсь, вы простите меня, если я скажу, что он невыносимо упрям. Вам, должно быть, ужасно трудно жить с ним рядом. – Сокрушения Моны выглядели искренними. – Но, понимаете, я просто старалась быть хорошей матерью.

– Разумеется, Мона.

– И теперь уже в любой день Боб может научиться справляться с каким угодно вызовом.

Все продолжалось примерно десять тысяч лет. Мистеру Б сей срок представлялся достаточным, чтобы научиться справляться с какой угодно ситуацией. Он улыбнулся, немного натужно.

– Возможно. Но тем временем я не отказался бы от некоторой помощи.

Мона посветлела.

– Я полностью в вашем распоряжении, мой дорогой. Только слово скажите.

Мистер Б сказал много слов. Он поведал Моне о Бобе, Люси и погоде. Поведал о состоянии собственной нервной системы и об отчаянии, которое внушают ему творения Боба. А затем, глубоко вздохнув, поведал, что подал прошение об отставке.

Руки Моны взлетели к губам.

– О, небо! – воскликнула она. – Вы уходите? Но как же можно? Не оставите же вы Боба управлять планетой в одиночку.

Мистер Б помрачнел.

– Он – Бог.

От этих слов Мона попросту отмахнулась.

– Да, ладно, может, он и Бог, но, говоря между нами, Бог из него никудышный. – Она вздохнула. – На самом деле он безнадежен. И вы это знаете, и я это знаю, и все его жалкие маленькие создания знают тоже.

Мистер Б смотрел в левый верхний угол своего кабинета.

– Так вы это серьезно, да? – Глаза Моны наполнились слезами.

Он кивнул.

– Но как же он будет справляться в одиночку, бедняжка?

– Если вы простите мне такие слова, Мона, меня беспокоит не столько сам Боб.

– О, понимаю. – Глаза ее переполнились. – Но вы примите во внимание – бедный мальчик пережил ужасные страдания.

Мистер Б приподнял бровь.

Мона шмыгнула носом.

– Ведь он – почти сирота.

Насколько мистер Б понимал значение слова «сирота», быть почти сиротой равносильно скорее небытию. А если (по какой-то случайности) это толкование оставляет некие вопросы, сиротский статус Боба опровергается присутствием здесь его матери. Что касается отца… Мона могла не знать, кто из ее многочисленных любовников был таковым, однако существовало вероятие, что он еще жив и где-то прыгает.

– Ну ладно, – сказала она, вытаскивая маленькую записную книжку. – Мне определенно придется обдумать проблему Боба. Напомните, если я что-то пропущу, хорошо? Значит, так. Первое: сделать из Боба лучшего Бога. Второе: заставить его перестать играться со смертными. Третье: больше никаких наводнений, дождей, природных катастроф и т. д. и т. п. И четвертое… – Она повела подбородком в сторону Экка. – Никаких рюрюшек на бобед[4].

Мистер Б заморгал.

– Ну вот. Это все? Да? Великолепно. Вы, дорогуша, не волнуйтесь. Мона обо всем позаботится.

С этим она и ушла.

А мистер Б еще раз попытался прикинуть, что случится с ним дальше.

– Экк.

Прозвучало это рядом с его коленом, и прозвучало скорбно. Мистер Б опустил руку под стол, потрепал по голове обреченного зверька Боба. Потом выдвинул, вздохнув, ящик стола, достал оттуда лежалый целлофановый пакетик арахиса. Экк гибким носом обнюхал его и ушмыгнул под стол, чтобы съесть.

До покерной партии Экк был маленьким сварливым существом и набрасывался на любую еду с восторженным радостным блеяньем. Теперь, когда сроки его жизни сократились, он стал другим Экком, и разве можно винить беднягу за это? Каждая новая его трапеза была все ближе к последней. Подобную мысль так легко не переваришь. Будучи смертным, он, конечно, когда-нибудь да умер бы, однако сейчас точно знал, когда это случится, и почему, и (до весьма неприятной степени) как. Сейчас каждое тиканье часов приближало Экка к вечному забытью.

Мистер Б испытывал тяжкую грусть. Вот еще одно обреченное создание, помочь которому он не смог.

Когда он снова заглянул под стол, зверек спал, прижимая к груди, как младенца, пустой пакетик.

Газеты писали о худшей весенней погоде за всю историю весенних погод. Дождь словно обзавелся собственной личностью – резкий и мстительный в одну минуту, тяжкий и хмурый в другую. И пребывавший в настроении до того сварливом, точно его запрограммировал некий гигантский, пораженный любовью, жалкий, впавший в хандру подросток.

Как оно, разумеется, и было.

Все низменности уже затопило. Пластиковые бутылки сбивались, плавая, во временные плоты, их сопровождали, точно чумазые призраки, вздувшиеся магазинные пакеты. Утопшие мешки с песком припадали к дверным коробкам, владельцы магазинов облепляли витрины клейкой лентой. Грязные воды питали сточные коллекторы, те питали каналы, те – реки и залив и в конечном счете море.

А дождь все шел и шел.

Еще не было десяти утра. Викарий церкви Святого Христофора пристально смотрел за окно и одновременно говорил по телефону сочувственно и несколько приглушенно.

Снаружи уровень воды продолжал повышаться; отряды полицейских и береговой охраны занимались эвакуацией оказавшихся в опасности граждан. За окном проплывали крупные предметы мебели, разрозненные одежды парили под самой поверхностью воды, появляясь и исчезая по воле водоворотов. Пара зажавших коленями зонты-трости мальчишек гребла, сидя в оранжевой надувной лодке и заглядывая в витрины покинутых магазинов и в окна квартир.

Добычу ищут, подумал Бернард. Как мило.

К окну подплыл пес, искавший, где бы отдохнуть. Он наполовину забрался на подоконник и замер – узкая, ходуном ходившая грудь и передние лапы лежали на выступе, задняя часть тела покачивалась в воде. Бедняга, подумал викарий, долго ему здесь не продержаться. И верно, минуту спустя пес уже плыл снова, упорно работая лапами, несомый потоком воды мимо длинного ряда магазинов, тщетно ищущий твердую землю. Может быть, мальчишки подберут его и затащат в лодку, обратят в подобие фигурки на капоте автомобиля.

А может быть, не подберут, и тогда он утонет.

– Я совершенно не понимаю, что мне делать с этими людьми. – Бернард говорил медленно, в надежде, что так его лучше поймут на другом конце линии, старался, чтобы в голос его не прокралось раздражение. – У нас подошли к концу «Уитабикс»[5], кофе и одеяла. И подгузники, и туалетная бумага. Туалеты затоплены, мы используем ведра, постелей не хватает, дети вопят. Чай и песочное печенье есть, однако я не решаюсь расходовать их. Все кончится бунтом.