Генерал положил листки на стол перед главковерхом:

— Прошу подписать.

Во время всего этого доклада Лукомский держал себя подчеркнуто сухо.

Корнилов отодвинул листки в сторону:

— Не будем торопиться. Вы не забыли о циркуляре, который я просил подготовить?

— Никак нет. Он среди приложенных бумаг. Корнилов перебрал листки. Нашел. Циркуляр гласил: «При восстановлении порядка в частях, отказавшихся исполнить приказ, до сих пор бывают случаи применения стрельбы вверх. Приказываю подтвердить мое категорическое требование: 1) После того как увещания, уговоры и прочие меры нравственного воздействия не дали желательных результатов, предъявлять неповинующимся частям точные требования, давая на выполнение их кратчайший срок; 2) Раз признано необходимым применить оружие, действовать решительно, без колебаний, отнюдь не допуская стрельбы вверх; за применение таковой стрельбы начальников, допустивших ее, привлекать к ответственности, как за неисполнение боевого приказа.

Верховный главнокомандующий…» Корнилов подписал, протянул Лукомскому:

— Немедленно отправить во все штабы фронтов и армий. Как идет передислокация Кавказской туземной дивизии?

— Эшелоны в пути.

Впрочем, Корнилов знал это не хуже Лукомского. С каждым днем, с каждым часом он чувствовал, как прибывает у него сил. Задуманный план осуществлялся без сучка и задоринки. Главкоюз Деникин не успел получить предписание о переброске Кавказской дивизии на север, как конники начали погрузку в эшелоны. Деникин давно хотел выдвинуть на повышение своего командира Третьего конного корпуса генерала Крымова. Корнилов хорошо знал этого вояку. Огромного роста, сажень в плечах, белозубый и громкоголосый, он был из тех мужчин, которые все делают в полный размах: драться так драться, гулять так гулять, пить — хоть ведрами. Звезд с неба он не хватал, был прямолинеен, груб. Но любой приказ выполнял точно, не щадя ни других, ни себя. Перебирая в уме, кого выбрать в практические исполнители своего плана, Корнилов сам остановился на Крымове. Мнение Деникина служило лишним подтверждением правильности выбора. Вчера он приказал вызвать генерала в Ставку.

Одно к одному было и предложение штаба морского министерства об упразднении Кронштадта. Еще с кадетского корпуса, как истинный «сухопутник», Корнилов ревниво относился к морякам — они жили своими традициями, иными уставами и раздражали армейских офицеров красивой формой, кортиками, шевронами, белыми кителями. Может быть, в море им доставалось похлеще, чем пехотинцам в окопах, но на берегу они держали себя по отношению ко всем другим с презрением и заносчивостью. Теперь же это недоброжелательство возросло у Корнилова во сто крат: во всех событиях революции не обошлось без бушлатов и тельняшек, а офицеров, верных монархии и отважившихся заявить об этом, моряки просто-напросто сбросили в море или повесили на реях. И в июльские дни они оказались главной ударной силой повстанцев. В последние недели их, кажется, удалось скрутить: зачинщики — в «Крестах» и в Петропавловке, на кораблях же, находящихся в кронштадтской гавани, красные флаги спущены и подняты прежние, белые с синим крестом, андреевские. Но надежней все же упразднить крепость. Линейные корабли поставить на прикол, моряков и береговых — в пехоту, в окопы. Под Ригу. Посылая свое предложение Керенскому, морской штаб предварительно согласовал его со Ставкой. Корнилов мог лишь радоваться тому, что министр-председатель согласился.

«Копай! Да поглубже!» — бурые глаза Лавра Георгиевича лихорадочно блестели. Скорей бы его план из слов стал делом!..

— Где генерал Крымов?

— Вчера вечером прибыл в Ставку и ждет обусловленной встречи.

Слова щелчками вылетали из едва размеженных губ начальника штаба. Наконец, Лукомский не выдержал:

— Ваше высокопревосходительство, я вынужден поставить вопрос о доверии: если командующий не доверяет своему начальнику штаба, последнему не остается ничего иного, как просить о сложении с себя вышеназванных обязанностей. Я не могу понять смысла последних ваших распоряжений, а вам неугодно…

— Угодно, — оборвал его главковерх. — Сейчас поймете. Вы нетерпеливы, генерал. Я обещал вам все объяснить, когда сочту необходимым. Этот час настал.

Он упер свой взгляд в лицо Лукомского:

— Лишь один вопрос: как вы относитесь к Керенскому, его прихвостням и Совдепам?

— Политическая рвань, которая дерзает говорить от имени России.

— Такого ответа я и ждал. Благодарю. Садитесь. И слушайте.

Он распрямился, охватил пальцами подлокотники кресла:

— Пора с этим кончать. Вы правы. Я передвигаю войска не к фронту, а к Петрограду. Чтобы расправиться с предателями России.

— Две дивизии на весь Петроград? — усомнился Лукомский.

Корнилов сузил глаза. Но даже сквозь щели век они сверкали:

— Это авангард. Вслед за Кавказской дивизией завтра мы двинем от Деникина в тот же район Третий конный корпус. По прибытии на исходный рубеж ему будет придана дивизия князя Багратиона, и корпус развернется в армию. А Пятая Кавказская дивизия, которую мы перебрасываем в район Белоострова из Финляндии, будет пополнена Первым Осетинским и Первым Дагестанским полками и развернется в корпус. Командование Третьим корпусом я решил возложить на генерала Краснова, а всей операцией — на генерала Крымова. Ваше мнение?

— Кандидатуры командующих сомнений не вызывают, — сказал начальник штаба. — Оба — боевые генералы.

— Да. Генерал Крымов не задумается, если понадобится перевешать весь Совдеп.

— Но в составе Третьего корпуса мне представляются недостаточно надежными Десятая кавалерийская дивизия и Второй конно-горный дивизион. Они находятся под влиянием большевиков.

— Произведите замену по собственному усмотрению, исходя из замысла операции. Приказ нужно отдать завтра же.

— Лавр Георгиевич, я пойду с вами до конца, — Лукомский впервые за все последние дни улыбнулся. — Однако не пренебрегите моими советами. Прежде всего, передвижение такой массы войск но может остаться незамеченным.

— В оперативные распоряжения главковерха никто не имеет права вмешиваться. Перегруппировка по военным соображениям.

— Но любой генерал поймет…

— Надеюсь, все генералы на нашей стороне. А профанам-шпакам и этих объяснений достаточно.

— Все это резонно, Лавр Георгиевич, — задумчиво проговорил начальник штаба. — Но лишь до того момента, когда вы отдадите приказ войскам двинуться на Петроград. Как вы объясните такой приказ?

— Возможно, идти на Петроград не потребуется. Это решится в ближайшие дни. А если они не захотят подобру-поздорову…

Его веки смежились еще плотней, и взгляд стал острый — лезвие бритвы:

— Приказ я получу из самой столицы.

— Извините, ваше высокопревосходительство, не понимаю.

— Сам Керенский попросит.

— Откуда вам это известно? Как можно полагаться на такого фигляра?

— Его надоумит Савинков. Он мне пообещал.

— Но какой же предлог найдет Савинков для вызова войск?

— Он найдет. На двадцать седьмое августа, в полугодовщину Февральской революции, большевики назначили новое восстание.

— Откуда вам известно, Лавр Георгиевич? — с сомнением проговорил Лукомский. — Нынче, после июльских дней… Сомневаюсь.

— Это забота Савинкова. Он такой человек, что и черту рога скрутит. Вы, конечно, понимаете: наш разговор сугубо доверительный.

— Безусловно. Но, господин главковерх, все надо хорошенько еще обдумать, постараться предусмотреть все случайности, чтобы бить наверняка. Кто еще посвящен в замысел?

— Мой ординарец Завойко. Председатели союзов офицеров, георгиевских кавалеров, совета союзов казачьих войск. Конечно, Антон Иванович Деникин и атаман Каледин.

— Я не мог и представить, Лавр Георгиевич! Это размах! — Лукомский уже сам почувствовал воодушевление. — Петроград мы возьмем. А потом?

— Потом?

— Понятно, ваше высокопревосходительство. Я спрашиваю не о форме правления. И не об имени правителя. Но мы бедны, как церковные крысы.