Антон возвращался в «Националь», когда зарождающееся утро уже скрадывало последние тени и громкоголосая Москва была необычно тиха и пустынна — только городовые, дворники да загулявшие полуночники. Без сна как на фронте, когда надвигалось тревожное с той, вражеской стороны.

Такое же состояние было и теперь. После встречи у «Дрездена» два дня назад Пятницкий познакомил Путко с членами Московского городского комитета — с Землячкой, Емельяном Ярославским, Скворцовым-Степановым, Ольминским. Круг знакомых большевиков ширился. Если шло заседание — Антон сидел на заседании; проводился митинг — шел на митинг; ежечасно менявшуюся обстановку обсуждали и на общегородской конференции большевиков, и в Московском Совдепе, и один на один, и в спорах с меньшевиками и эсерами (с представителями этих партий Путко по понятным причинам не встречался).

В целом ситуация представала такой: если до этих дней Москва как бы с замедлением отражала те события, которые свершались в Питере, повторяя их в менее ярких и более скромных масштабах, — так было и в феврале, и в июне, и в июле, — то теперь, с момента проведения «Совещания общественных деятелей» и в преддверии Государственного совещания, она стала играть первую роль. Эпицентр борьбы переместился из столицы сюда.

— Вспомните пятый год, нашу Пресню! Не Питер, а Москва подняла тогда знамя вооруженного восстания! — горячо говорил Емельян Ярославский. — Вот и теперь наш город на переднем крае всероссийского революционного фронта! Здесь контрреволюция готовится дать бой, и от того, выстоим ли мы и какой дадим отпор, во многом зависит судьба всей революции!..

Из Петрограда приехал Виктор Павлович Ногин. На Шестом съезде он был избран в ЦК, однако остался как бы куратором Москвы. Ногин доложил о решении Центрального Комитета об отношении к Государственному совещанию. Тут споров не было. Но предстояло выработать собственную, местную тактику как достойно отметить столь знаменательное для реакционеров событие. Керенский, генералы и пуришкевичи видят в Москве тихую гавань, в которую хотят привести «государственный корабль»? Или, как писали черносотенные газетки, того более: «Первопрестольная отныне — флаг России: московские идеи, московские настроения далеки от гнилого Петрограда — этой язвы, заражающей Россию». Так какой же ответ дать всему этому черному сброду? Поднять всю трудовую Москву на демонстрацию?

Керенский предусмотрел такую возможность: постановлением Временного правительства были воспрещены в Петрограде и Москве «всякие шествия и уличные сборища». Министр внутренних дел эсер Авксентьев недвусмысленно предупредил в печати, что «попытки нарушить это распоряжение, а равно всякие призывы к насилию и к мятежному выступлению, откуда они бы ни исходили, будут прекращены всеми мерами».

Большевикам стало известно, что многочисленные московские военные училища, школы прапорщиков, бригада ополченцев приведены в боевую готовность, а к городу подтягиваются части из окрестных гарнизонов. Нет, никаких действий, могущих сыграть лишь на руку врагам!.. Но есть средство, которое никогда не отнять у пролетариата, — забастовка! Вчера общегородская конференция партии (Антон был на ней) приняла решение: организовать массовую кампанию протеста против Государственного совещания и призвать пролетариат Москвы к однодневной стачке протеста.

Центральное бюро профессиональных союзов от имени сорока одной организации поддержало большевиков и санкционировало однодневную забастовку. Однако меньшевики, эсеры, Московская дума, сблокировавшись и с кадетами, и с «внепартийными», выдвинули контрпредложения: «Москве оказана особая честь! Идея совещания родилась у министров-социалистов! Надо ли нам изолировать себя от всей остальной России и расширять пропасть между рабочим классом и всеми другими гражданами страны?..» Короче: не протестовать, а наоборот — приветствовать съезд заговорщиков. И еще один «благоразумный» довод: Государственное совещание — дело, мол, не московское, а всероссийское, поэтому пусть решает не Московский Совдеп, а ВЦИК. А во ВЦИК, известно, Чхеидзе и Церетели горой стоят за совещание.

В массе начались колебания. За кем же пойдет трудовая Москва?

Последнее, что довелось услышать Антону от Пятницкого, — это исход голосования в Московском Совдепе. Голосовали уже глубоко за полночь.

— Общими силами меньшевики и эсеры добились перевеса: провели резолюцию против стачки.

— Так что же, все сорвалось?

— Шалишь! Мы решили обратиться к самим рабочим.

— А если казаки и юнкера устроят провокацию? Вспомните пятый год или июль.

— Будем соблюдать выдержку. А перегнут палку — и мы напомним им пятый год. Скажу тебе по секрету: обсуждали мы и такую возможность. Еще с апреля у нас на заводах созданы отряды Красной гвардии, партийные дружины, восстановлены боевые рабочие дружины — и на «Михельсоне», и на Военно-артиллерийском, на «Проводнике», «Бромлее», «Гужоне», на «Динамо»… Они тоже приведены в готовность и на завтрашний день получат оружие. Но ни один боевик до приказа не выйдет с этим оружием на улицу.

— Если все же дойдет до этого — и мне найдите дело, — сказал Путко. Чему-чему, а стрельбе по целям я научился.

— Не горюй, твоя наука еще пригодится. Пока же твоя забота — держать уши торчком. Ты уже выудил немало нового и важного.

В устах Пятницкого это было высшей похвалой.

— Локауты, заводы на замок — пусть рабочие и их дети мрут с голоду эту политику Путиловых да Прохоровых мы раскусили давно, — продолжал он раздумчиво оценивать сведения, добытые Антоном. — Но вот точный срок одновременного удара: конец августа — начало сентября… С чем это связано?.. Попытайся уточнить.

Он оглядел собеседника:

— Не возьму в толк: чего это Милюков обхаживает тебя, словно девицу?

— Как-никак сын бывшего коллеги.

— Эмоциями объясняешь? Ишь какой этот Павел Николаевич чувствительный!.. Да у него таких профессорских сынков в кадетской партии пруд пруди. Не-ет, зачем-то именно ты ему понадобился… Договоримся так: что бы он тебе ни предложил — соглашайся. Коль Юзеф послал тебя лазутчиком во вражеский стан, не дай промашки! Вот твоя стрельба по цели.

Они простились с петухами: Пятницкий жил в Марьиной роще, и здесь, как в деревне, кукари-пономари подняли перекрик с цепными псами на заре.

Антон только задремал, как поднял его негромкий стук в дверь номера:

— Вы уже встали, мой друг? Если есть желание, не составите ли старику компанию на завтрак? Жду вас внизу, в ресторане.

Он быстро привел себя в порядок. Сбежал по лестнице в кафе, нашел столик, за которым, проглядывая ворох газет, сидел Павел Николаевич.

— «Я гусар молодой…» — добродушно улыбаясь, напел профессор. Он был свеж, надушен, напомажен и весь лучился расположением. — Опять, юный Дон-Жуан, даю голову на отсечение, шалопутничали до рассвета?

«Следит он за мной, что ли?» — подумал Путко.

Профессор понимающе, отечески подмигнул: мол, одобряю. А когда подали кофе, сливки и булочки, посерьезнев, сказал:

— Антон Владимирович, я хотел бы попросить вас об одной немаловажной услуге.

— Буду рад.

— Не торопитесь с ответом. Моя просьба может показаться супротивной вашим представлениям о кодексе офицерской чести… Но поверьте, не собственного живота ради, жив я заботами о судьбе отечества…

Профессор тяжко вздохнул:

— Наступает поворотный момент в истории России… Может быть, вечевой колокол призовет завтра или послезавтра… Может быть, через две недели… Но каждый из нас должен быть готов откликнуться на его призыв…

— Я слушаю вас с нетерпением.

— Есть мудрая русская пословица: «Криком изба не рубится, шумом дело не спорится». Вы, конечно, кое-что уловили из вчерашней беседы у хлебосольного Петра Петровича в Беляеве-Богородском. Не буду перегружать вас бременем излишней ответственности, поэтому не стану объяснять всего… Скажу лишь одно: для выполнения нами замышленного нам нужна армия. Деньги, оружие, возбуждение общественного мнения — все в наших руках. А вот армия…