Антон содрогнулся. Представил, как эти суставчатые желтые пальцы старика впиваются в горло Наденьки. Зал разразился аплодисментами.

— Святые слова, — наклонился к Путко Павел Николаевич. — Рябушинский рыцарь без страха и упрека!.. И весьма удачно, что мы избрали для этой встречи Москву: в Питере такие речи были бы невозможны. А белокаменная как французский Версаль.

Версаль? Ну-ну… С первой же минуты подтверждалось предположение Феликса Эдмундовича: именно здесь замышляется заговор против «Петроградской коммуны» — и он, Антон, оказался в центре заговорщиков. Благодаря Милюкову. Поручик с признательностью посмотрел на профессора. Тот поймал его взгляд и отечески, одобряюще улыбнулся.

Путко настроился на то, что сейчас же и начнется конкретное обсуждение плана контрреволюционного заговора, и весь обратился в слух. Но произошло нечто странное. Каждый бравший слово — а выступали один за другим старался блеснуть красноречием, однако эти разглагольствования не обнажали сути замысла.

— Офицеры русской армии, промышленники и общественные деятели — вот те три силы, на которые, как на якорь спасения, должна опереться ладья «Русь», закрученная бурей анархии! Необходимо признать «Приказ № 1» и декларацию прав солдата подложными и создать декларацию обязанностей нижних чинов! В этой декларации необходимо охранить личное достоинство офицера!..

(Кто-то из генералов).

— Мы считаем, что ссылка в Сибирь государя без суда — это возрождение прежней административной ссылки! Вот вам и новорожденная революционная Фемида!..

(Кто-то в вицмундире).

— Нынешнее правительство таково, что если оно и не может быть подведено под рубрику шайки политических шарлатанов, то, во всяком случае, образует лишь случайное сочетание лиц, представляющее какой-то министерский ералаш!..

(Безукоризненный смокинг).

— Пусть проявится стойкая купеческая натура! Люди торговые, надо спасать землю Русскую!..

(Конечно же один из тузов).

— В дни революции нельзя быть Антонием, нужно быть Цезарем. А когда народ обращается в толпу Спартака, долг власти — стать Крассом! — поднялся со своего кресла Милюков и привычно удостоился овации.

«Может быть, товарищи в Питере переоценили? — подумал Антон. — Или это сборище — ширма, а где-то в ином месте как раз и совершается главное?..» Но нет: за председательским столом — туша Родзянко, в зале — лидеры партий, высший командный состав армии, тузы… Надо слушать — и ждать.

Одно непонятно: чего это профессор так благорасположился к нему? Сын коллеги? Отец был математиком, а Милюков — гуманитарий. Разные корпорации и клубы. Да и не мог Антон припомнить, чтобы в их семье среди близких — не друзей, а хотя бы знакомых — упоминалась фамилия Павла Николаевича. Чем же вызвана такая усердная опека?..

Он покосился на Милюкова. Тот после речи отдыхал в кресле, посасывая пустой мундштук и уютно откинувшись на спинку. Казалось, дремлет, а вроде бы и оценивающе поглядывает на Антона из полуприкрытых век. Странно… Какой резон был профессору приглашать безвестного младшего офицера в эту сиятельную компанию?..

Павел Николаевич действительно ни на минуту не выпускал поручика из-под наблюдения. Его вкрадчивый голос, неторопливо-спокойные движения могли бы напомнить грацию тигра, поигрывающего со своей беспечной жертвой и выбирающего лишь момент для удара мягкими, но тяжелыми лапами.

«Вроде бы подходит по всем статьям: судя по наградам, решителен и смел; по строю мышления — логичен и умен. Нашего круга. Мать и того выше аристократка. Фронтовая мясорубка перемолола романтические принципы в реалистический фарш, поэтому не должен быть чрезмерно щепетилен… Профессор посмотрел в зал. — Генералов — вон их сколько, пруд пруди. А нам больше нужны вот такие, молодые и самоотверженные, коим в окопах верят. Сей юноша рекомендован „Союзом офицеров“. Значит, уж бесспорно, не сторонник большевиков и Ленина. Однако не следует и торопиться…»

Он поймал испытующий взгляд Антона и добродушно улыбнулся.

У Керенского гудела голова. Скорей всего, от резкого падения стрелки барометра. Позавчера еще было солнце, а потом вдруг нагнало от залива тучи, обложило; вчера, ночью, когда возвращался из тюрьмы, забарабанило — и вот уже льет второй день. А может, недоспал?.. Нет, он привык спать мало. Уже не те полуобмороки, как в первые дни, однако ж пяти-шести часов вполне доставало. Жена нервничала: «Шура, ты растрачиваешь себя!» — «Ты же должна понимать, Люлю, я как атлант, который держит весь небосвод!» — «Атлант!..» — в голосе Ольги Львовны ему угадывалась и язвительность. Можно понять: для жены у него не остается ни времени, ни сил, ни желания — все мысли и чувства отданы единственной его любовнице — Политике. Когда-нибудь он устроит Люлю райскую жизнь: Лазурный берег, Азорские острова, белую яхту, виллу на взморье. Когда все потечет по проложенному им руслу. Пока же пусть терпит…

Но нет, непрерывный гул в голове — от впечатлений прошлой ночи, когда он в сопровождении помощника главнокомандующего Петроградским округом Козьмина и своих адъютантов приехал в «Кресты». Прежде чем направиться в камеры к большевикам, объявившим голодовку, министр-председатель проверил караулы и заглянул в крыло, где содержались бывшие царские сановники, коим не достало помещений в Петропавловке. «Какие жалобы? Просьбы?» Им грех было сетовать: Керенский разрешил, чтобы домочадцы передали заключенным постельное белье и личные вещи, доставляли обеды хоть из ресторана, только без вина и водок. Некоторые камеры устланы персидскими коврами. Кабинет министров принял временный закон о внесудебных арестах. Поэтому премьер мог своей властью и заключать в тюрьму, и освобождать из оной. Той ночью он распорядился освободить бывшего товарища министра внутренних дел и командира отдельного корпуса жандармов Курлова — «серьезно болен», — а также бывшего начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице, иными словами, питерской охранки генерала Горбачева. На того и другого Керенский имел свои виды. Еще двое сановников были освобождены под крупный залог. Один из них — бывший директор департамента полиции сенатор Трусевич.

Затем министр-председатель по внутренним коридорам и железным лестницам перешел в крыло, где содержались участники июльских событий и большевики, арестованные в последние дни. Начальник «Крестов» доложил, что арестантка Александра Коллонтай находится в тяжелом состоянии — сердечный приступ. Керенский разрешил допустить к ней врача. Поинтересовался, сколько человек объявили голодовку. «Все большевики, а также матросы из Кронштадта». — «Мотивировка?» — «Непредъявление конкретных обвинений». «Пусть успокоятся — в ближайшие дни предъявим. Хотят похудеть? Не препятствуйте. Ограничьте и выдачу воды». Подумал: Николай был чересчур либерален. Всех этих большевиков департамент полиции знал наперечет, многих арестовывал дважды и трижды, а результат? Гласный надзор полиции, высылка по месту жительства, на поселение, лишь в крайних случаях — крепость или каторжные работы. Прав Савинков: «Только мертвые не…»

Он шел по коридорам, останавливаясь у глазков. Камеры были мутно освещены лампочками под потолком, забранными в сетки. Арестанты в этот заполуночный час спали. Нет, вот один бодрствует, сидит в позе роденовского «Мыслителя».

— Отворите.

Засов лязгнул. Арестант не пошевелился.

— Какие будут просьбы? Желания?

На заключенном была матросская роба. В вырезе ворота — полоски тельняшки. Повернул голову. Уперся, будто ударил ненавидящим взглядом. Керенский отступил. Вспыхнуло чье-то: «Кричащий во гневе — смешон, молчащий — страшен!» Приказал:

— Удвоить в этом отсеке караулы!

Посмотрел в следующий глазок. Пожилой бородач мерно вышагивает из угла в угол. Знакомая фигура. Керенский оглянулся на начальника тюрьмы. Тот перелистал журнал:

— Новенький. Доставлен накануне: Луначарский Анатолий Васильев.

«Как же сам-то не признал?.. Давние знакомые».