— А чего вы не хотите, профессор? Павел Николаевич оставался верен себе:

— Наша революция началась как общенародная. Но очень скоро она оказалась похожей на поезд, которому стрелочник неправильно перевел стрелку — направил в тупик. Этот тупик — классовая борьба. При классовой борьбе развиваются наихудшие качества населения: корысть, зависть, трусость, презрение к общенациональному… Между тем каждому должно быть ясно, что в России нет ни одного класса, который на своих плечах мог бы вынести всю тяжесть свершенного и на обломках деспотии создать новые формы общественной жизни.

— А пролетариат?

— Вот-вот! — обрадовался профессор, снова по-своему поняв Антона. — Вы мне подсказываете догмат большевиков. Теперь, слава богу, уже почти для всех становится очевидным то, что мы знали всегда: российский пролетариат не обладает государственным разумом. Да и откуда было набраться его? Единственный свет, который был доступен так называемому революционному пролетариату и его партии, — это сумеречный свет подполья. А вы знаете: свет, проникающий в узкую щель, создает оптический обман, искажает все пропорции… Мы, кадеты, вели борьбу легально, при нормальном освещении. И у нас нет аберрации зрения. И неужели мы, образованные и эрудированные люди, уступим право государственного мышления каким-то фабричным с их двумя-тремя классами церковноприходского?.. Абсурд! И еще один догмат большевиков и их лидера Ленина: революция — для пролетариата. Вот этого мы тоже не хотим. Наоборот, мы хотим, чтобы пролетариат служил для нашей революции.

Он добродушно сквозь линзы пенсне посмотрел на офицера:

— С вами очень приятно беседовать. Вы умный человек и понимаете самую суть. Жаль… — он показал трубкой на повязку. — Подлечитесь — и снова на фронт?

— Царапина. Нет, я командирован в Москву. На какое-то совещание.

— На Государственное совещание? — встрепенулся Павел Николаевич. И снова в его топе Антон уловил нечто общее с тоном князя.

— Это совершенно меняет дело! Я тоже там буду… А вы не могли бы выехать в Москву несколько раньше?

— Зачем?

— Понимаю: фронтовику отказаться от соблазнов столицы… Но мы, общественные деятели, решили накануне Государственного совещания провести свое. В узком кругу. Для выработки неких важных намерений. Я, как один из организаторов, с удовольствием пригласил бы вас. Как представителя достойнейшей части молодых офицеров-фронтовиков.

— Благодарю… Большая для меня честь… Однако… Антон понял: вот оно! Как в детской игре: «холодно, холодно…» и вдруг сразу — «горячо!». Но не следует выказывать явную радость.

— Если все же надумаете, ждем вас восьмого августа поутру в особняке Рябушинского на Спиридоновке. Вы Москву знаете?..

Вот теперь ему было с чем спешить на Фурштадтскую. В голове звучала последняя фраза стихотворения Соллогуба: «И восстанья иного пламенеющий день недалек…»

На Фурштадтской он Дзержинского не застал. В квартире ЦК был Василий. Путко подробно рассказал о всех встречах дня.

— Ну что ж, по-моему, первая твоя разведка боем прошла оч-чень удачно. Нового для нас не чересчур много, не возносись, однако предложение Милюкова заблаговременно отправиться в Москву… Вот это стоит хорошенько обмозговать. Вчера Центральный Комитет обсуждал наше отношение к московскому совещанию. Сегодня вечером разговор будет продолжен…

Зазвонил телефон. Василий снял трубку. Отдал какие-то распоряжения. Вернулся к прерванному разговору:

— А как держался Милюков? Эдаким тургеневским барином?.. Я его хорошо знаю: Павел Николаевич читал нам в университете лекции по истории. Интересные были лекции. Эрудит!

Продекламировал:

— Точно! — рассмеялся Антон, вспомнив столик под торшером.

— Это я еще в шестом году в каком-то сатирическом журнальчике вычитал, запомнилось, — отозвался Василий. И тут же с шутливого тона перешел на серьезный: — Да, кадеты трусливы именно потому, что привыкли к «теплым кабинетам», «бархату и портьерам», привыкли загребать жар чужими руками. Но тем они и опасны! Они стоят за спиной всех заговоров против революции. Это оч-чень хорошо, что ты приглянулся их атаману.

Снова телефон оторвал Василия от разговора. Но нить его не прервалась.

— Сейчас, кажется, взялись за Корнилова, — продолжил он, повесив трубку. — «Народный герой!» Как каждый узколобый вояка, сам Корнилов стремится к одному — к высшей должности, к безграничной власти, чтобы без всяких помех посылать солдат на смерть. Имел счастье видеть сего «героя». По его приказу на Юго-Западном было расстреляно сто сорок человек.

— И я лично знаком с верховным, — вставил Антон. Рассказал, при каких неожиданных обстоятельствах и как произошла их встреча.

— Так этот твой Петр Кастрюлин по шее генералу навернул? расхохотался Василий. — Ну, попался бы он теперь главковерху на глаза!

— Тогда, в шестнадцатом, мой Петр навернул ему как австрийскому лазутчику, а теперь еще не так навернет как наемнику Временного! — сказал Путко. — Теперь мой Петр — твердокаменный большевик!

— Да, предполагаю, что скоро придется повторить опыт, — задумчиво проговорил Василий. — Гляди-ка! И эту ночь прокуролесили!

И вправду: за окнами снова розово дымился рассвет.

— Ну вот что, друг-лазутчик, отправляйся-ка ты отдыхать. Даю тебе увольнительную на целые сутки. А завтра в восемь утра быть здесь — как штык! Я переговорю с товарищами, и мы все решим. Будь здоров!

На Полюстровском, как и вчера, его покорно ждала Наденька. По деревенскому обычаю подала на завтрак борщ. Настоящий украинский, ароматом заполнивший всю горницу.

— Язык проглотишь! — набросился Антон. — Да ты, Наденька, не только сестра милосердная, а еще и повариха, сватья баба Бабариха!

— Какая еще Бабариха? — со вздохом отозвалась она.

Вслед за обращением совета «Союза казачьих войск» поступила в Зимний дворец резолюция Главного комитета «Союза офицеров армии и флота». В резолюции говорилось, что сей союз «в тяжелую годину бедствий все свои надежды на грядущий порядок в армии возлагает на любимого вождя генерала Корнилова». Послание офицеров заключала недвусмысленная фраза: «Мы не допускаем возможности вмешательства в его действия каких бы то ни было лиц или учреждений и готовы всемерно поддерживать его в законных требованиях».

И тут же на стол министра-председателя лег бланк третьей телеграммы: «Конференция Союза Георгиевских Кавалеров единогласно постановила всецело присоединиться к резолюции Совета казачьих войск и твердо заявить Временному правительству, что если оно допустит восторжествовать клевете и Генерал Корнилов будет смещен, то Союз Георгиевских Кавалеров незамедлительно отдаст боевой клич всем кавалерам о выступлении совместно с казачеством».

Керенский оторопело разглядывал бланки. Чем вызван столь мощный залп грозных предупреждений? Властью министра-председателя — своей властью! — он мог сместить главковерха, но пока не помышлял об этом. Единственная его забота — обуздать норов Корнилова и заставить генерала беспрекословно выполнять предначертания правительства в армии. У Керенского нет лучшего исполнителя задуманной и пестуемой акции. Откуда же такой ажиотаж?.. Он пригласил во дворец Савинкова:

— Борис Викторович, что сие может значить?

— Я уже получил копии, — отозвался управляющий военным министерством. — Возмущен до глубины души. Связался по прямому проводу с комиссарверхом. Филоненко тоже не в курсе дела.

— Но подобного рода идеи и готовые фразы не летают сами по себе в воздухе! — раздраженно возразил Керенский. — Тут чувствуется одна рука. И весьма многоопытная.