— Казаков! Где казаки?! — с недоумением воскликнул есаул. — В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню — разом бы успокоил!

— Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они здесь, а те — там, они — туда, а те — сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает:

— Это «Марсельеза», — сказал Антон. — Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.

— Как понимать вас, поручик? — в голосе есаула была угроза.

«Вот ты каков, дружок», — подумал Путко, но ответил ровно:

— Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.

— Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.

— Прочти, что там? — попросил Антон.

— «До… долой царскую монархию! Да… да здравствует демократическая республика! Вся земля — народу! Долой войну! Да здравствует Социалистический Интернационал!..»

Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок.

— Как смеешь! — Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. Прокламация! «Бюро Центрального Комитета партии большевиков». Откуда у тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается?

— Я просто… Просто взяла… — оробела девушка.

— «Просто взяла»! — передразнил есаул. — Дура ты, вот кто!

— Попрошу вас, господин офицер! — приподнялся Антон.

— Извините, поручик. Но это немыслимо! Где же казаки?

— Они, я слыхала, тоже с фабричными… — пролепетала испуганная девушка. — Я сама видела: на Казанской городовые стерегли арестованных, которые с красными флагами были, а казаки — на них с шашками и освободили…

— Не может быть! Не заметила, какие у них лампасы на шароварах?

— Голубые.

— Мои? Донцы? Врешь, дура! — снова взревел он. Со свистом взмахнул рукой, будто клинком рассекая воздух. — Эх, стерва, все нет замаха — тянет!

— А вот и не вру вовсе! — вдруг подняла голос Наденька. — Что вы все: «Дура, дура, врешь!» Я хоть выношу за вами и подтираю, а тоже свое понятие имею. Хотите знать, и на Знаменской площади ваши, с голубыми лампасами, как наскочили на конных жандармов, так те по всему Невскому шпарили от них наутек!

Есаул заметался по комнате:

— Невозможно! Чего они хотят? В такое время! — Зашуршал бумагой. «Долой царскую монархию!» Нет! Без царя нам невозможно! Мы поставили Михаила Федоровича на царство и извечно служили царям верой и правдой!.. «Землю народу…» Какому еще народу? У меня земли вдосталь. Может, пришлым, орловским-тамбовским, которые на наш чернозем зарятся? Вот им, на-кась, выкуси, ёшь-мышь двадцать!..

Вчера девушка принесла тревожную весть: повсюду на улицах войска и полиция. С винтовками и пулеметами. Через мосты без пропусков — никого. Хлеба в городе нет уже третий день.

Потом сквозь заклеенные окна донеслось: та-та-та-та!.. Антон определил: «максим». По коридору забегали. Послышались громкие голоса, стоны.

— Что там, Наденька?

— Раненых привезли. Весь приемный покой в носилках. Больше, чем когда поезд с фронта. И солдаты, офицеры и фабричные. Даже женщины есть.

Через час в их палату ввезли каталку, на бывшую Катину кровать уложили мужчину, стонущего сквозь зубы.

— Грязная рвань!.. Сброд! В христа бога душу!.. — не обращая внимания на девушку, он выматерился. — У-у, ненавижу!

Шалый подсел к нему:

— Успокойтесь. Хотите выпить? Забулькало, потянуло спиртом.

— Что там? Я есаул Четвертого Донского. Всю душу мне извели.

— Тишкин, штабс-капитан лейб-гвардии Волынского… У меня в казармах на Знаменской учебная команда… Две роты при двух пулеметах… Пулеметы мы поставили на каланчу Александро-Невской части… Сектор обстрела что надо. Они потекли, как черная река. Я приказал: «Ружейно-пулеметным!..» О-о!.. он застонал сквозь стиснутые зубы. — В пулеметных расчетах старослужащие, а нижние чины… о-о!.. необстрелянные, сволочи… Повел их… Предупредил: «За неповиновение!..» Кто-то саданул: уличная пьянь или… солдаты… В пах… о-о!..

Он затих, провалившись, наверное, в обморок.

Под вечер санитарка передала последнюю новость: взбунтовался запасной батальон лейб-гвардии Павловского полка. Солдаты выломали двери цейхгауза, разобрали винтовки и вышли на Невский, крича, что не желают проливать безвинную народную кровь. Против них бросили городовых. Началась перестрелка. В лазарет привезли новых раненых.

— У нас на Выборгской снова бастовать начинают. Сашка сказывает: бомбы они у себя на «Айвазе» тайно делают.

— Тише! — Антон прислушался к храпу Шалого и стонам лейб-гвардейца. Рассказывай, но тише.

— Чего еще? Больше я ничего не знаю… Бредящий офицер-волынец. Приглушенные двойными рамами выстрелы. Раздерганные новости. Но события соответствуют тактике, которая была разработана большевиками и применялась в дни революции пятого года: митинги по заводам… экономические требования сменяются политическими… демонстрации под красными флагами, боевые лозунги… Всеобщая забастовка. Борьба за привлечение на сторону солдат. Да, товарищи работают! В самой гуще — на заводах, на улицах, под пулями!.. А он валяется на койке. Рядом с есаулом, у которого чешутся руки по нагайке, и с лейб-гвардейцем, несколько часов назад стрелявшим по демонстрантам.

Будь проклята эта темница! Если слеп — пулю себе в лоб! Если зряч туда!..

— Вам надо отдохнуть, Наденька. Прилягте. Я спать больше не буду. Если что — окликну.

Храпел казак. Бредил штабс-капитан. Пробило четыре. Он принял решение. Надо только подождать утра, когда начнет светать…

За дверью началось движение. Санитарка вышла из палаты.

Антон присел на кровати. Ощупал бинты на голове. Нашел узелок, потянул. Руки налились тяжестью, и пальцы словно бы онемели. Он перевел дыхание и начал сматывать бинт. Кольцо за кольцом. Последний виток. Остались лишь марлевые подушечки.

Отлепил и их. «Раз. Два… — И с промедлением: — Три!»

В глаза ударило. Ослепительное. Оранжевое. Оглушающее. Он зажмурился от боли. Почувствовал — по щекам потекли слезы. Посидел, успокаиваясь. Потом осторожно-осторожно, через силу, будто давило тысячепудовым прессом, начал снова размежать веки.

Сквозь завесу ресниц просочилась серебряная полоска. Заструился свет. Сначала размыто, потом все четче начали обозначаться предметы: переплет окна, никелированный шар кровати, спинка стула… Видит!

Антон рассмеялся. Дверь скрипнула. Он обернулся. На пороге стояла девушка с тазом в руках. Посмотрела на него:

— Батюшки!

Таз дрогнул в ее руках, плеснуло водой на пол.

— Что вы наделали, Антон Владимирович! Поставила таз, подбежала к нему, опустилась на колени:

— Разве можно? Вы видите? Видите?

— Вижу! — не узнавая, смотрел он на нее. Протянул к ее лицу пальцы. Это ты, Наденька?

Она заглянула ему в лицо:

— Ой! Серые! Обмерла в испуге.

— Что? Что-то не так?

— Нет… Ничего… — она попыталась улыбнуться. — Попадет от доктора…

— Какое это теперь имеет значение? Я вижу! Ты не представляешь, какое это счастье!

Теперь он разглядывал девушку.

Курносая. Скуластая. С двумя ямочками на щеках. Волосы уложены косой-кокошником. В ушах камушки-сережки. Темноволосая и темнобровая. Он вспомнил: «бледно-зеленый стебелек». Нет, совсем не то! Не прибавили Катя и есаул: красавица. Вот только глаза такие, как представлялись: круглые, как лепестками, опушенные ресницами. Ромашки.

А есаул? Антон встал с койки. Впервые сам подошел к окну. Утро за окном было совсем неяркое, серое. На кровати, громко всхрапывая, лежал рыжий, с проплешиной, с ухарски закрученными в кольца усами огромный детина. Правая рука его свесилась к полу. На ней набухли веревками синие вены. «Такой рубанет!..» Грудь его от левой подмышки до правого плеча была забинтована.