Я благодарю его и он отъезжает в конец обоза.

Мой «водитель» ухмыляется в бороду.

— Молодец, барышня, смекнули, — одобрительно кивает мне. — С командиром-то в выгоду свою хорошо дружбу водить. А то казаки наши — дюже горячие хлопцы, проходу не дадут такой ладной девице. А хорунжего поостерегутся.

— Я, отец, работать еду, а не шашни заводить.

Он оборачивается и смотрит серьёзно:

— Одному Богу ведомо, что как случится…

На этой философской мысли мы оба замолкаем, обдумываем каждый своё.

Вижу, скачет усач Тимофей и лошадку для меня ведет под уздцы. Вот умничка, теперь дорога не такой жёсткой будет, хотя в седле трястись — то ещё удовольствие, но всё же лучше, чем в телеге.

Всю оставшуюся дорогу еду рядом с Тимофеем, он мне о казацких подвигах рассказывает, о лошадях, да об урожае. И тепло от его слов так, хорошо на душе. А может быть просто эта дорога между колосящихся полей и степных кустарников, успокаивает нервы и заставляет забывать о проблемах и суете мирской. Так бы и ехала, не останавливаясь…

Дотемна таки добираемся до станицы. Мощёные улицы с двухэтажными домами только в центре, а на окраине, где стоит полк, всё выглядит как большая деревня, с плетнями да домами-мазанками, соломенные крыши которых в закатном солнечном свете кажутся горящими рыжим пламенем. Детишки босоногие бегут навстречу, бабы в сарафанах с корзинами выходят за плетни, своих сыновей встречать. Как обоз останавливается, Тимофей мне помогает слезть с лошади и показывает направление, где мне искать начальника гарнизона.

***

— Фельдшер, значицца… Ага… — теребит мои документы усатый полковник казачьего войска. — Барышня городская…

Вижу не рад он лицезреть мою персону. Сомневается, видимо, в моих способностях.

Идём по пыльной улице, сумерки уже сгущаются, и я устала, нет сил спорить, но всё же слабо пытаюсь заверить его, что соответствую квалификации.

— У меня большая практика была и профессора хва…

— Небось сопли городским вертихвосткам подтирали, да чаями мигрень им отпаивали? А тут у нас кровища, и руки отсечённые, — наезжает он на меня, повышая голос.

— Я щас прям в обморок грохнусь от ваших слов! — злюсь я, повышая голос на него. — Давайте, показывайте, где ваш лазарет! Если руки отсечённые с собой — пришьём обратно! Долго ли, умеючи!

Полковник закатывается громким хохотом, возвращая мои документы.

— А ты, барышня, боевая, как я погляжу, — удивляется он, а потом командует подошедшему казаку, отвести меня на место моей службы, определить в покоях и поставить на довольствие.

Через несколько минут я «располагаюсь в покоях», то есть бросаю свою сумку на узкую кровать в крохотной комнатушке, которая находится в том же здании, где и лазарет. Вообще-то медицинским помещением это строение назвать трудно, но что есть, то есть.

Пока шли в длинном бараке со стоящими по обе стороны от прохода узкими койками, заметила несколько больных, а точнее «порубленных». Ну вот, и как сейчас спокойно лечь спать? Никак. Не смогу расслабиться и уснуть, когда там, за стенкой, эти раненые стонут.

Упаковываюсь в свой медицинский белый халат, на голову шапку соответствующую нахлобучиваю и отправляюсь обозревать свой «фронт работ».

У ближайшей койки больного хлопочет пожилая толстая бабёнка. Воду раненому подает, ахает, руки заламывает: «Что поделать… терпи, милок».

Я подхожу к женщине:

— Я ваш новый фельдшер. Дайте посмотрю, что с ним.

— О то ж, сами-то только приехамши, небось отдохнуть надобно с дороги-то? — теперь уже на меня охает женщина.

— Посмотрю больных сначала, — деловито отвечаю я.

Перевязанный бинтами мужчина на койке стонет и матерится сквозь зубы.

Склоняюсь над ним. Рассматриваю его плечо, в уже красной от сочащейся крови льняной повязке. Плохо, очень плохо. Видно, рана глубокая, но мне надо просканировать его моим потоком, чтобы определить глубину пореза.

— Как звать вас? — спрашиваю женщину.

— Глафирой кличут. Санитарка я, — отвечает та.

— Вот что, Глафира, зажгите ещё свечи — темно тут. И принесите ещё бинты.

— Только ж намотала, — спорит она.

— Сперва рану закрыть надо, а потом наматывать будем, — настаиваю я и указываю рукой на шкаф с бинтами.

Она таки, раскачиваясь, шлёпает в указанном направлении. Я, пользуясь тем, что никто не видит, провожу ленты своего потока к больному. Минута и повязка снята, ещё минута и рана продезинфицирована. Вижу, глубоко рассечённые ткани, аж до кости. Ужас какой! Бедняга, ему ж ужасно больно! Тут же вплетаю обезболивание и мужчина начинает ровно дышать и даже почти не стонет. Что могу сделать сейчас, так это остановить кровь и вплести регенерирующие ленты своей магии. Его тело принимает все мои магические вторжения в него, это хорошо, это значит, что поправится казак. Успеваю соединить нервные клетки в глубине пореза, когда шаркающие шаги санитарки возвещают о её приближении.

— В таком состоянии уже можно бинтовать. И крепче сжимайте, чтобы рана больше не открылась, — сообщаю я ей.

Она удивлённо смотрит на раненого, видимо, не ожидала, что я так быстро остановлю кровь, а потом приступает к своей работе, а я отхожу и направляюсь к следующему больному. С ним дело обстоит намного лучше. Он даже улыбается, глядя на меня.

— Ну что, казак, жить будешь? — подбадривая его, спрашиваю я с улыбкой.

— С тобой, краса, хоть сто лет! — браво отвечает он.

Немного снимаю его болевые ощущения. Раны его не глубокие и бинты чистые на нём, без крови. Ладошкой прикасаюсь к его лбу, чтобы определить есть ли горячка. Нет, все хорошо. Решаю, что разберусь с ним завтра.

— Смотри у меня, ты обещал. Так что держи слово. Сто лет, не меньше, — деланно серьёзно наказываю ему, махая в воздухе указательным пальцем.

Подхожу к стоящей чуть поодаль койке следующего больного и застываю, как столб, когда вижу, что рядом со мной материализовался… этот, как его? Удав.

Удав? Откуда он здесь взялся?

— Алёна Михайловна, спокойно, не надо резких движений, — тихо предупреждает он меня. — Небеса! Как хорошо, что вы здесь!

— А вы то здесь откуда? — удивлённо спрашиваю я.

— Мы с Лёхой тут работать должны…

Я мгновенно кидаюсь к больному, лежащему на животе, вся спина которого в кровавых повязках. Опускаюсь на колени и заглядываю ему в лицо.

— Лёша, Алёшенька… — шепчу я, легонько касаясь его бледной щеки.

Он не отвечает и не двигается.

— Без сознания он, Алёна Михайловна.

— Что случилось, Костя? Где его защитные доспехи, почему не сработали? — срывающимся голосом спрашиваю я.

— Не мог он доспехи включить, иначе спалились бы.

— Это следы от кнута, — догадываюсь я, снимая кровавые бинты.

— Да, млять… Но давайте я вам всё расскажу, только не здесь. Глафира уже шлёпает сюда.

— Глафира, принесите ещё бинты, пожалуйста, — прошу я женщину, а сама потихоньку сканирую повреждения на спине Зайцева.

— Это Алексей меня позвал, да?

— Он в бреду что-то бормотал, я не разобрал.

— В ранах грязь и вот-вот начнётся абсцесс. Надо чистить, — озабоченно сообщаю я. — Костя, отвлеките Глафиру на минут двадцать. Не надо, что бы она видела, как я буду магичить.

Он кивает и, когда женщина приносит бинты, быстро берёт её в оборот.

— Глафира Степановна, — елейным голоском начинает обхаживать он женщину. — Краса ненаглядная…

— Отойди, окоянный, — машет она полотенцем, пытаясь отогнать от себя парня. — Самогону не дам! То для болезных, а не для распития.

— Да пошто мне самогон? Ты пирожков мне дай, сголодался я, — умоляюще смотрит на неё Костя. — А я тебе водицы натаскаю. А?

— И то верно, — соглашается Глафира. — Барин-то твой и сам не хорчуется и тебя впроголодь держит. Ну, пойдём, горемычный, хлеба тебе дам, да картоплю. Пирожков нету, поутру только напекать буду, когда тесто подойдёт.

Когда они удаляются, я начинаю лечение Зайцева. Основательно, сантиметр за сантиметром, удаляю из ран грязь и очищаю от микробов.