Оутс обернулся назад. На берегу стояло какое-то не то что неуклюжее, а скорее, нелепое здание. Тупая заточка угла с двумя щербинами невыразительно бликующих окон.

– Что это? – спросил Дэвид, кивнув на здание.

– Институт экологических проблем, – пояснил Дрю.

И в этот самый момент к ним подошли трое.

– Мистер Дрю! – обратился один из них к Николя. – Нам нужны психотропные средства.

И он кивнул на парня, который упуленно глядел себе под ноги.

– Это мои клиенты, – представил подошедших Дрю.

А Оутс вдруг стал всматриваться в того самого угрюмца, который прятал глаза.

И вдруг спросил:

– Откуда у вас такая русскость?

Он вскинул на него взор и спокойно ответил:

– Потому что я – из России.

– А как оказались здесь? – поинтересовался Дэвид.

Парень метнул взор на своих спутников.

– Он – вынужденный переселенец, – сказал тот, кто речь завел о психотропных средствах. – Не мог вынести тиранической власти коммунистов.

На этот раз парень дрогнул только глазами.

– Вот сознательное понимание того, что свобода превыше всего, и привела его сюда. – Эту фразу сказал третий – до этих пор все время молчавший негр.

– А правда, – спросил Дрю, – что Сталин в свое время приказал расстрелять всех уголовников?

Парень пошевелил башмаком правой ноги и произнес:

– Этого я не знаю.

– Зато теперь у них там – всеобщая анархия, – произнес тот, кто завел речь первым.

– Безвластное, вы считаете, государство? – Это иронично спросил Оутс и тут же произнес: – А ведь Россия объявила о выводе своих войск из Афганистана.

Парень слинял с лица.

– Мистер… как вас? – обратился он к Оутсу.

– Бейли, – подсказал Дрю.

– Мистер Бейли пошутил. Ведь правда?

И только тут Дэвид понял, что на самом деле обнародовал многосторонний вопрос, который до конца еще решен не был. Потому сказал:

– Я только что из Москвы. Так вот, там о выводе говорит каждый второй.

Парень расслабился. Видимо, он знал цену любому русскому трепу.

Когда эти трое отошли, Оутс спросил:

– Кто они такие?

– Двое возглавляют частные сыскные агентства.

– А третий?

– Вообще-то я его не знаю. Но пару раз видел на соревнованиях драчунов. Кажется, он исполняет роль, как это в России говорят?..

– Мальчика для битья, – подсказал Оутс.

В это самое время они ступили на пляж.

– Смотрите, Дрю! – сказала крашеная блондинка и, полулежа, вскинулась ему навстречу. – Доктор! – сделала она приглашающий жест. – Не хотите ли к нам присоединиться?

– Извините, – сказал он. – В другой раз.

И они двинулись дальше.

– Ну а почему он не дает сдачи? – спросил Оутс.

– Кто? – не понял Дрю.

– Ну тот русский.

– Наверно, оттого, что хорошо платят… – И уточнил: – Тем двоим?

Это все родилось не в недрах души, а на какой-то ее поверхности, что ли. Фельд вдруг ощутил какую-то моральную депрессию. Смотрел, как на даче, которую он строил, некие люди подгоняли струганые тесины. И вдруг уловил в себе некое разочарование чем-то.

Нет, у него все складывалось как нельзя лучше. С чиновничьей должности он ушел сразу же, как только разрешили открывать кооперативы. Свою фирму назвал, намекнув на свои имя и фамилию, «Гриф». Женился. Да-да! Он теперь обжененный человек. Супругой его стала Лена Ночвина, жуковато-черная деваха с кроличьими, чуть навыкате, глазами.

Любви промеж них, как он считал, не было. Но она в пору их знакомства бухгалтерствовала, а ему позарез нужен был собственный финансист. Так и сошлись.

И хотя Елену нельзя было отнести к разряду прекрасных, она весело умела вести себя при людях, довольно прилично играла на гитаре и пела. И главное, как и он, прочла уймищу книг.

И все ее приданое состояло из довольно обширной библиотеки.

А когда она щегольнула цитатой из Гете, сказав: «Ничего не отрешает от мира, как искусство, и ничто не связывает с ним, как искусство», – он неожиданно понял, что это слова, предопределившие все.

Критические выводы о той жизни, которую он вел последнее время, напросились сами. Что-то у него было не так. Не осталось хоть какой-то лазейки, чтобы почувствовать себя прежним, почти ни от кого не зависимым оболтусом, который мог запросто разыграть из себя то миротворца, то мыслителя. Теперь же – постоянная зажатость и вечное напоминание, что, в сущности, он – никто.

Потому и задания порой самые нелепые. Вот эти люди, что сейчас строят ему дачу, совсем недавно были заключенными. И он ездил за ними в колонию. Смотрел, как идут освобожденные. Вышедшие из лагеря вроде бы даже не спешили покидать это проклятое место, а толпились там же, словно ждали чьей-то команды. И, как потом оказалось, – его.

Он с начальником лагеря, смотря на все это, подошел к ним вплотную и произнес то, что ему было велено сказать: «Желающие подработать есть?»

Все, как ученики, подняли руки.

И – на «Икарусе», на котором сюда приехал, он их увез.

Они не лезли к нему с расспросами, он не опускался до разговоров с ними. Везде, как теперь уже уяснено, должна быть своя дистанция.

Но если Фельд православный по части супружества – у него только одна жена, а вот по части автомобилей – мусульманин. Никак не устоял перед многомашинством. Потому – в четырех гаражах – у него стоит три иномарки. Джип – для зимы, «тойота» – для лета и «мерседес» – для души. Это когда, все бросив и оставив, он выезжает на трассу и там выжимает из этого дорогого железа дешевую радость почувствовать себя на волосок от смерти.

Со строительством дачи, считай, скоро будет покончено. И тогда он примется возводить себе дворец. Его умиляет тот поселок, где дохлые домишки чередуются с вызывающе-роскошными особняками, прикормившими возле себя целые стаи машин-иномарок.

Но у него будет – дворец. Так он решил. И так будет, потому как возможности позволяют.

Откуда деньги? Да все оттуда же. От той работы, которую многие называют кошмарной. А у него, наоборот, она настолько необременительна, что даже скучно. И все от того что исполнительным директором в фирме служит Антон Дормодехин.

Таких людей, вообще-то, поискать! Во-первых, он если не все, то почти все умеет. От переплета салонных альбомов до починки компьютеров. Потом Антон как-то нехотя, но признался, что давно освоил взяточный рынок и знает, что стоют, скажем, деловые успехи и социальное напряжение.

«Купить можно все, – говорил он, – ибо материя – от Бога».

Помимо работы он обожал дачную жизнь, почти во всем византизм, в полемической части утонченный эстетизм.

Иногда он писал псевдонимные статьи, в которых утверждал, что связь с потерянной культурой ведет через церковный горизонт, а стилизованное православие – эта непременная смерть веры.

А вообще, познание и культура у него якобы всегда стояли на первом месте.

Профессионально у него было направлено и политическое мышление. Ибо он считал, что всем в мире править должны два главных фактора безусловности – великая мечта и великий замысел. А вдохновение должно быть земным, а не божественно поражающим, чтобы человек понимал: если вдуматься, он – нить своего сознания и сквозь земную любовь, и сквозь эмоциональный фон, и даже сквозь политическое пожелание.

По стеклам его очков, казалось, постоянно проезжал какой-то свет, хотя вблизи не замечалось никакого движения.

С самого начала, как только они узнали друг друга, между ними возникла взыскательная взаимность. А чуть позже пришла и любовь.

Антону Фельд доверял больше, чем самому себе.

А сразил он его первой же фразой, которую произнес вроде бы ненароком: «Есть в современных бабах что-то гренадерское, явно мужское, особенно когда она или чадит сигаретой, или дышит перегаром. Или подзавернет голенища сапог. А у нас глаз такой, что пора бы понять, что ничто не прощено».