А коли программа будет безнадежно провалена, то можно напомнить, кто ее пытался осуществить, и в ясной форме объяснить: мол, не доучли, что людскими делами должен заниматься человек.

И еще по одной причине берет Горбачев Ельцина под свою защиту. Он как бы этим открывает новые гарантии: «Ошибайтесь, товарищи! Только чтобы это у вас получалось как можно искренней!»

А на самом деле все это попахивало структурным кризисом.

Однажды они разговорились о диссидентской участи.

– Неужели, – спросил он, – ради спасения собственной судьбы человеку достаточно переменить место жительства?

– Нет, – ответил Прялин. – Но эти игры для посвященных. Только некоторые – и то по глупости, – охваченные дикарской способностью все видеть впервые, затвердели в косноязычии, что на Западе рай да и только.

– Но ведь люди там живут неплохо, – поупрямил свой взор Горбачев.

– Спору быть не может. Но там нет вот этих ураганных идей, от которых захватывает дух. А автоматизация восприятия всего, что происходит вокруг, всегда до помрачения рациональна. Одна француженка мне сказала, что неслучайность – самое пресное, что есть в ее жизни. И ратовала за то, чтобы торжествовала животность. «Если тело позволяет, – повторяла, – можно ходить голой».

– Значит, у нас более естественный человек? – уточнил Михаил Сергеевич.

Видимо, все это ему было важно знать затем, что культурные ассоциации многих, кто в свое время оставил страну, как бы не вписывались в то мифологическое поле, которое подразумевало широчайшую литературную эрудицию и метафору еще не рожденного опыта.

Все можно подвергнуть анализу, кроме непреодоленной безжалостности: а как было бы лучше – жить там, где критика культуры ничего не дает, или считать осуществимой мечту, которой не было?

Ведь жадные и завистливые люди везде одинаковы. А анархичный мужик при любой демократии будет недоволен властью. Ведь понятие свободы сугубо условно-символическое. Потому сближение позиций идет так болезненно.

– Мне однажды попалась, – начал Прялин, – одна полуамериканская книга, в которой фантазировалось, как, поправ основной принцип брезгливости к бытию, как правило, отчуждающему человека, содержательно пустоватые люди, призвав все средства художественного изображения того, что хотят, пытались сами улучшить свои чувства.

– Но это чистая конъюнктура! – вскричал Горбачев.

– Возможно. Но именно она вскрывает новый жанр, рисуя бытовую картину, отличную от той, что была определена сказочным сюжетом.

– Ницше пытался доказать несовместимость христианства и культуры.

– Страсть объяснить и старание сделать это же самое – совершенно разные вещи. Знающие тексты талмудисты могли завести невежественного человека в такие дебри, откуда не было никакого выхода.

– Значит, инициативный глупец – это почти что волшебный испытатель времени, в которое предстоит ступить.

– Возможно. Только модель психики такова, что страх перед чувственным телом больше, чем перед цепной реакцией духа. Дух – неосязаем. И не он тяготеет к запретному.

Горбачев какое-то время помолчал, потом сказал:

– Но это все может быть истолковано в двух смыслах.

Прялин не спорил. Ибо знал и другое, что языческое безумие – тоже завлекательная тема. А мирочувствование не всегда вписывается в буржуазный идеализм. Потому как чрезмерные претензии теряют материальную необходимость, когда перестают быть перспективой культуры, не став установкой тех, кто еще жив. А крайняя раздражительность и непереносимое неудовольствие, разные разграничения и дистанции – это как раз и есть сконцентрированные выражения, в которых топнут и стилистическая проблема, и смысловая глубина.

Прялин понимал, что весь этот разговор Горбачев затеял не затем, чтобы что-то для себя уяснить или понять. Нужно было подвести под политическую лояльность события, которые произошли чуть раньше. Ведь не пещерный быт заставил известного писателя надеть маску пошляка. А то варварство в литературе, которое называлось социалистическим реализмом? Он помнит, как в свое время читал знаменитый роман Семена Бабаевского «Белый свет», в котором как раз живописалось то, что происходило на Кубани. И удивлялся не столько наивности автора, сколько нарастающей тенденции растолковать одно и то же место по-разному. Своего рода свадебный вариант похорон. Вроде бы рядом пребывают колдовские силы, которые дарят поразительный эффект: ловко станцевавшего цыгана принимают за ангела, слетевшего за невинной душой. И настойчиво проводя заупокойную прямолинейную – без полутонов – бубнежность, как бы отвергать все, в чем слышалась игривость или еще какое легкочувствие.

Но осуждения лицемерия не последует, потому как чистая ирония – это обман для естественного человека, еще не превратившегося в некое вещество.

Ведь растолкованный апостолами Христос не есть суть, которая была заложена в нем Богом-отцом. Потому и лозунг, что литература – дело всенародное, больше напоминал призыв к антикультурному бунту. Потому любовь – это последний шанс человека быть перед самим собой раскрепощенным.

Но не каждому свойственен христианский закал души и сугубо индивидуальное обаяние. Но есть общая психологическая защита – заболеть одной с народом радостью и не отдаться горести, коли та неожиданно нагрянет. Ведь только Христос был мучеником, который не жалел самого себя.

Есть ощущения, которые нельзя передать словами. Может быть, какой-нибудь нынче удаленный в будущее новый истолкователь религии, впутав себя в прошлую европейскую судьбу, вдруг откроет, что была некая всемирная паутина, в которой погрязали отдельные личности и целые народы, и в ней особо рисовалась российская модель мироустройства, которую затеяли они, барельефно, как братья Знаменские, отчеканенные в одном профиле.

Горбачевы…

Как это звучит в прямом соотношении с историей. Именно ими предложена совершенно иная система категорий. Пусть ее тогда не будут звать перестройкой. Потому как это слово несколько вульгарно звучит на фоне всемирного переустройства общества, которое способно осуществлять только высшее сословие.

Потому у Раисы Максимовны на данном периоде или витке ее политического – и не иного другого – восхождения должна быть особая ориентированность, которая заняла бы твердое место в мире и могла бы при любом раскладе будущего быть оправданной историей.

Нет, ей рано еще кидать такие фразы типа: «Ужасность коммунистического периода», хотя потребность свойств к этому решительно призывает, ибо – без всего этого – земной быт превратится в пресную обреченность, в которой данность человека будет не чем иным, как обыкновенной названностью.

Ей понятно, что очень непросто терять веру, за чем может последовать полное забвение. Но аскетично духовен не тот, кто числит себя в монахах, а кто, погрязши в догмах, похоронил внутри себя самореализацию и довел дух до умственного отречения.

Раисе Максимовне стало душно в комнате, и она вышла наружу, туда, где тени, ведя свои хитросплетения, как бы творят письмена будущего. Их расшифрует некая машина, которая одновременно прочтет и мысли, что ее сейчас посещают, и чувства, коим она позволяет быть в своей душе.

Да, чувствами она давно научилась управлять. Потому и – ни единого прокола. Все подчинено железной логике необходимого.

Порой ее прямо-таки пугало ощущение какой-то особой, что называется, сверхъестественной умности. И понималось, что век, в который выпало жить, как бы подчинен ее еще не рожденным воззрениям, но именно это позволило обосновать свои устремления.

Она научилась безошибочно определять политические предпочтения. Раньше для этого было достаточно бесконечно улыбаться, чтобы те, кто пекся в желании понять, что она думает, сломал бы себе голову.

Теперь дело иное. У нее есть своя увязка с новыми условиями.

Вот как размышляет она о самом банальном. Ну, к примеру, о патриотизме.

Она считает, что хронический дефицит глубинного, непоказного патриотизма, даруемого всякому русскому традицией, последнее время утратил свое благородное значение. А утратил оттого, что многие годы понимался слишком буквально. Не было обыкновенной разветвленности этого общего корня. И потому подпитка его живыми чувствами почти прекратилась.