Как-то по телевизору показывали побитых детей и женщин, исходящих слезами, и один знакомый старик, увидев это, сказал:

– Я бы по жизни разрешил бы так: предлагаешь ты какую-либо политику, которая не имеет общего понимания, значит ты совершаешь вмешательство в судьбу людей. А эта психическая структура не должна быть во власти человека. Потому сужай временные рамки до понимания себя самого и отправляйся в монастырь. Там, если в тебе обнаружатся духовные наследственные факторы, – будешь причислен к лику святых. У политиков не должно быть повышенной импульсивности, а преобладать – материнская психика.

Сперва Геннадию хотелось с дедом поспорить. А потом он вдруг понял мудрость этого старого долгожителя. Ведь кто такие политики – это, как правило, несостоявшиеся в чем-либо другом индивиды, имеющие, как вор к чужому имуществу, слабость к чужому духу.

А наивно настроенные люди, думающие, что шансы быть на виду сохраняются и у тех, кто ныряет и держится на воде, подхватывают иллюзии прошлого, оживленной памятью метят свою речь, ища тот занятный символ, который в дальнейшем будет признан всеми.

Тот дед не имел динамичного мышления. И официальная система, угнетающая его на всю жизнь, наложила свой пагубный отпечаток. А вот его бабка думала и говорила куда проще и определеннее:

– Тюремщики «скащукой» называют амнистию. Так вот, я без права обжалования приговора сажала бы всякого, кто ринулся в политику. Почему? Да потому что он столько принесет греха на эту землю, что его не искупить не только ныне живущим, но и грядущим поколениям.

Она остановила свою речь, отерла рот концом своей косынки и продолжила:

– Вот взлез на гору Никита Хрущев и говорит: «В восьмидесятом году, – то есть через двадцать лет, как он это произнес, – люди будут жить при коммунизме». Сам он, слава богу, похарчился, а мы – дожили. И где этот самый коммунизм? Но тема эта не захирела. Другие стали призывать к ожиданию радости. И доскреблись до реформ Горбачева. Этот размахнулся, аж в глазах зарябило. Этот решил то, что другие не достроили, перестроить. И выгодные позиции заняли опять те же политики, которые познали отличную от всех прочих идеологическую систему. Да ни черта из этой затеи у него не получится, потому как на самодеятельной активности далеко не уедешь.

Эта старая женщина была уверена, что активные люди не должны идти в политическую жизнь. Им не надо занимать выгодных позиций, потому как их удел – работать. А те, кому делать нечего, пусть борются за классовые интересы, пропагандируют экономическое равенство и революционную воинственность.

Перелистнув несколько страниц в том блокноте, что вывел его на все эти размышления, Геннадий неожиданно наткнулся на всплеск кровавости, которую учинили большевики летом восемнадцатого года. Тринадцатого июня в Перми был выведен под пули брат царя Михаил. С шестнадцатого на семнадцатое июля – порешили всю царскую семью. А через день в Алапаевской тюрьме пустили в расход, как тогда говорили, восемнадцать членов императорской фамилии. Среди них были великие князья Иван и Игорь. Еще совсем молодые люди. А 22-го в Ташкенте такая же участь постигла их дядю Николая Константиновича.

Достреляли династию Романовых в январе девятнадцатого. Тогда в Петропавловской крепости были порешены дяди царя великие князья Дмитрий Константинович и Николай Михайлович.

Почему-то его больше всех было жалко Геннадию. Чем-то ближе он был к нему по духу. Может, тем, что много лет приятельствовал со Львом Толстым, переписывался с ним. Он же, по слухам, не очень высокого мнения был о своем племяннике-царе. Говорят, перед расстрелом он снял сапоги и швырнул солдатам: «Доносите, господа-товарищи! Когда еще в царской обуви походите».

Геннадий все это изучал вовсе не для того, чтобы когда-то использовать в своих романах. Вернее, не столько для этого. Ему хотелось понять, почему те люди, которые уповали на свободу, селезенкой приросли к терроризму? Кому нужна была эта бессмысленная кровавость?

И приходил к выводу, что это была месть. Месть всему тому, чему поклонялся русский народ многие и многие десятилетия и на кого уповал в минуты неприятия своей поганой жизни.

Нашел Куимов и документы, что, когда Алапаевск оказался у белых, они перевезли останки убиенных в Пекин и там – с почестями – похоронили в русском православном соборе. А мощи великой княгини Елизаветы, родной сестры императрицы, были отправлены в Палестину и упокоились в православном храме Иерусалима.

А вот какое послесловие всему этому дал Лев Троцкий: «По существу, решение не только было целесообразно, но и необходимо… Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель. В интеллигентских кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты: никакого другого бы решения не поняли и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей мере свойственна, особенно на великих политических поворотах…»

Кровь, кровь, кровь… Вот он, классовый анализ. Вот безвкусие понимания жизни. Какой-то справедливый раздел, демократическое познание того, что грядет, никого, конечно, ни капельки не интересовало. Потому как элита движения представляла из себя безусловную оппозицию ко всему здравому. Это невостребованные таланты дьявола. Эгоисты особого качества.

Когда атеистические лидеры благовествовали возвысить голос против Бога, убивая православную традицию класть жизнь за веру, царя и Отечество, фальшивые проповедники, вверенные законам сатаны, льстиво утверждали: «Ваши пороки – наши пророки». И, угорая от деятельности разора и уничтожения, меняли общий смысл жизни.

Куимов отник от того, что читал, потому что исчах душой. Это невозможно воспринимать в больших количествах. Потому что наша история – это яд. Цианистый калий бытия. Пространственно пребывающий во время всяческих междоусобных событий. Трудно пережить истину. Но еще труднее недожить то, что отпущено Богом. Недожить потому, что азарт власти у тех, кто до нее дорвался, обязательно ввергнет тебя в свои пагубные собственные игры.

У соседей взрыднул петух. Значит уже утро. А ни строчки. Только до конца не оформившаяся блажь.

Ощущение, что слабнет власть, Ельцин пережил еще в Свердловске. Когда до собственных политических игр было далеко, но на него уже падала задача подвскинуться душой и быть ко всему готовым и упертым.

Горбачев, как едок, у которого сроду остаются недоедки, уже раздражал. Потому как ревность к чинушам из ЦК всегда жила в первых секретарях областей и республик. Вот там какой-то инструкторишка начинает командовать над тем, кто тут успешно богат уже много лет и, кажется, любим до потери сознания.

Поэтому предисторизм тому, что потом пошло свершаться, был. Но элементарных разборок того, как все пойдет дальше в столице, еще не было.

Но одно в ту пору еще насторожило. К нему сразу же прихлынули те люди, кому ранее коллективная жизнь не была свойственна. Они, как червяки, тихо паразитировали в одиночку, твердо веруя в женское начало бытия.

И вот первая комическая деталь. Оказывается, автобиография познания невозможна без психологической основы философского продления той сути, которую еще невозможно до конца уловить.

В народе это зовется «мутная вода», в которой потом пытаются ловить, в том числе и золотую, рыбку.

Ельцин же сам не мог психологически развернуть в душе слагаемые легенды, что, как в свое время сибирские полки спасли Россию от порабощения, так и сейчас втемяшенные в неизбежную систему руководители переведут в нужную колею невостребованную реальную жизнь.

Вне общественных мотивировок стояло только одно – это зависть.