Но тот, кто его знал, вряд ли мог поверить, что прежний Ельцин способен на шантаж. А ведь как он в письме «тянет» на Горбачева. Причем делает это по-биндюжьи нагло: «Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос».

Милые «апостолы», которые ему это внушили! Да что он за такая звезда, чтобы его было даже за эту вот безграмотность, которую он намазюкал, навсегда отринуть от всякой партийной работы? Смех сказать, русский человек, который не знает ни одной народной песни. Лошкарь!

Но Борис Николаевич был уверен, что Горбачев уже смят и почти раздавлен. Он с величайшим пафосом начнет возиться с ним, потому как боялся все тех же «апостолов», которые начали оплетать всю страну. Он становился заложником того, что сотворил.

Кончил Ельцин письмо тем, что просил освободить его от должности первого секретаря Московского городского комитета партии и не числить в членах Политбюро.

А потом был октябрьский пленум ЦК…

И еще до его начала многим было понятно, что струсивший Горбачев на этот раз получит прилюдную оплеуху. И некоторые уже злорадствовали.

И все, возможно, сошло бы на нет. Но Горбачев, как под гипнозом, неожиданно превратился в кондового бездумного попугая.

Вот как это было.

Горбачев, привыкший за последние годы к триумфальным речам, сошел с трибуны, и председательствующий Лигачев произнес:

– Товарищи! Таким образом, доклад окончен. Возможно, у кого-нибудь будут вопросы?

Он обвел всех своим чуть притушенным взглядом.

– Пожалуйста. Нет вопросов? Если нет, то нам надо посоветоваться.

Так где те самые крикуны, которые сроду делают прения закрытыми? Их нет. Зал расслабленно перешептывается. Ждет. Все знают, что сейчас что-то должно произойти. Многие извещены прямо. Другие добыли то же самое из догадок.

Пауза затянулась.

И тут Горбачев небрежно бросает в зал, чуть приерзав на своем месте:

– У товарища Ельцина есть вопрос.

Лигачев еще не понимает, что использован как бикфордов шнур, и вот-вот должен раздаться взрыв. Догорают последние сантиметры.

И он вновь повторяет:

– Тогда давайте посоветуемся.

И опять делает паузу перед тем как вопросить:

– Есть нам необходимость открывать прения?

Слитный зык голосом:

– Нет.

Лигачев уже как бы констатировал:

– Нет.

Но не произнес того, что в таком случае должно произойти: объявить пленум закрытым.

Но он оглядывается на Горбачева, и тот, дернутый неведомой внутренней энергией, попугайно повторил:

– У товарища Ельцина есть какое-то заявление.

И тогда Лигачев дал Борису Николаевичу то самое слово.

Октябрь скудел последним опереньем деревьев. После промозглого, забывшего игралища ветра дня приходил тишайший вечер. И забытые старые звуки, казалось, возникали над головой Бориса Николаевича. Словно с потолка мышь сорила озадками.

Он вставал с постели, долго в умывальной комнате кашлял, потом, видимо поняв, что, наконец, отхаркался, вышел.

Включил радио. Там говорили, как мудро Горбачев осуществлял экономическое руководство страной.

Тявкали что-то и про Раису Максимовну, которая посетила…

Все, что по-настоящему его раздражало, так это она. Ее бесконфузливое вмешивание во все, что ее совершенно не касалось. И оправдательно-округлая, как орлиный насест, фраза Горбачева, что они с нею составляют одно целое.

Еще больше обозлило его высказывание одной нянечки, которая сказала: «Не из роскошей вышла, пусть хоть теперь покохается. – И, чуть подумав, добавила: – В соборной тени, говорят, взраненная трава и та соком не течет».

Значит, Горбачев всем видится чуть ли не святым столпом.

Здесь, на Мичуринском проспекте, в больнице, Ельцин, затаившись, все ждал, что Горбачев, даже если не прочитав его письма, но услыхав на пленуме его фактический пересказ, конечно же позовет на разговор. На ту беседу, где он сумеет не только доказать свою правоту, но и подтвердить некую полезность себя. Это, так сказать, в лучшем случае. А в худшем – будет отвергнут и бит. Вот тогда сотворится то, ради чего и сотворялась вся эта комедь.

Знать бы, что так все обернется, он бы жанровое обозначение своего выступления немного перестроил. Доказательно, но с другой точки зрения рассмотрел бы этот вопрос. С вывертом бы обозначил, как сейчас прочитывается современная история. И, отстояв свое условное право, например бы изрек нейтральное: «Эпоха умирает в культуре».

И все бы ахнули от ощущения духовного импорта.

К этому бы он добавил, что романтическая любовь к Горбачеву в конечном счете не совершила потрясения народной души. А встречаемые на каждом шагу сучки да задоринки говорят, что и раньше общество несли по кочкам.

Он надеялся, что умственная жизнь, заложенная в его слове, будет в душах обретаться еще долго. Но болезненная привязанность постепенно стала сменяться духовной настороженностью, а страстный восторг уступил место хилой депрессии.

Но напитанное любовью пространство осталось, и вот его-то теперь и пытается захватить такой духобор, как Ельцин.

Главное, что дала перестройка, – это расчехленность человека. Отечественного. Увенчивающегося в свою собственную непогрешимость, уже не травмируемого прошлым, которое, как памятник страха, осталось где-то далеко за спиной.

Потому-то многим теперь внушено, что родина души – это перестройка. Стали созерцаться некоторые успехи. Например, в гласности. Но это приобрело массовое начало – распоясались. Теперь бы пережить экономическое кипение. И тогда можно спокойно рассчитывать, что еще что-то более совершенное поможет достроить личность.

Но вот, что еще показательно, в народе появилась тяга к политике. Те девяносто девять хрен десятых процента, которые якобы делали любые выборы до шизофрении единодушными, проявили вроде бы духовную узость и стали иметь свое истинное личное мнение. И оно не совпало с тем, что привыкли звать взаимопроникновением. И даже веры в многослойность власти. Раньше только избранные мыслили глобально, а действовали локально. А теперь это норовят делать почти что все. И это уже отмечено как национальная особенность.

Люди же, пережившие в свое время высоконравственное хозяйственное поведение, многие годы ходящие в передовиках и запевалах, неожиданно сникли. Потому как новые потребности оказались выше их способностей.

Он бы мог сказать, чем закончили борцы за всеобщее счастье. И сейчас никто не желает разделить участи своих патронов.

И вот все эти мысли уж кой час с мушиной назойливостью изнуряли Бориса Николаевича. Ибо он понимал, что состоялась политическая накладка. И сейчас только единственный, кто еще сможет с ним продолжить игру, это Горбачев. Но он останется доступным только в одном случае – когда прозвучит покаяние. Или им же неожиданно скажется: «Позабавились и – хватит!»

Потому что Ельцин для него все же является тем, кто был в свое время призван помочь его гениальному начинанию.

Но когда успехи представляют собой лишь первый шаг, будущее еще выглядит пугающе, динамика изменения мнений должна стать закономерностью.

Основная-то позиция не пострадала. Идея державности не порушена.

А извлечение старых архивов разом усложнит позицию политиков, и станет понятно, что нельзя на это смотреть упрощенно.

Горбачев ошибся в главном. Пытаясь влить в руководство партией и страной новую кровь, он не позаботился о ее качестве. И хотя этот вопрос чисто теоретический, чрезвычайно хуже было бы оставлять все на своих местах. Тем более что тот же Гришин в Москве, а Романов в Ленинграде дискредитировали себя до крайности.

Но Союз еще не потерял своей финансовой мощи и базы нормального функционирования экономики.

А внешнеполитическое развитие пошло еще дальше, подкрепленное неожиданностью порожденных компромиссов.

И вот механизм дальнейшей выработки направлений требовал кардинальных изменений, ибо, когда позиции неожиданно усложняются, противников тоже надо рассматривать как своих союзников. Ибо эмоциональный дух – это враг наработанных аргументов.