Кроме всего прочего Дармодехин имел правовое сознание и любого торгового согласия добивался так, словно его условия высказала противная сторона.

Это он называл «авторским часом».

Он умел, коли надо, продемонстрировать и межнациональную совместимость, сказать, например, иудеям, что у него мама еврейка. Причем так и кричал: «Мне нечего утаивать! Из песни слов не выбросишь!»

Включался, коль все шли в этом направлении, в атеистическое наступление. Хотя через минуту-другую мог осенить себя крестным знамением.

Когда Антон вел торг или какой-либо важный договор, то он усыплял Фельда, чтобы этот «гомо сапиенс», то есть человек, войдя в эйфорию, не натворил чего-либо непоправимого.

Как-то один из подхалимов нажаловался Фельду, что Антон за глаза зовет его «гомо» без сапиенса. Но поскольку это углубляет непонятность слов, посчитал это за удачную остроту.

Когда ожидалось переселение Фельда из одной квартиры, он всем якобы под большим секретом говорил:

– А знаете, жилье для него – отвлеченная тема. Он так и говорит: «Духовная трагедия нации в том, что она не взыскует града небесного!»

Иногда, в подпитии, его били душевные судороги – а он пьянку звал «духовной эмиграцией», – и тогда вырывались фразы типа: «Как тяжко русской душе! Ведь ничего впереди, кроме плача и видений!»

А порой, когда выезжал на природу и усаживающаяся братия галдела, он говорил: «Больше всего люблю разбредавшиеся – кто куда – пары. Потому как все далеки от деловых успехов и близки ко всеобщему пониманию».

Ошибочно представлять, что Антон только и делал как умничал. Или что он, как вышколенный солдат, делает подскок и рапортует, что и зачем сделал.

Нет, он переживал неудачи, сетовал на промахи, жалел, что чего-то не учел.

Но все это у него оставалось за занавесом. А на сцене главенствовал и процветал результат.

Когда первая машина оказалась у него в гараже, Григорий чуть не сошел с ума от восторга.

Надо же – «тойота»! Другие на «москвичишках» и «жигулятах» пиликают. А он…

Посмотрел на его телячую радость Антон и сказал:

– Вот насколько мы поляризованы. Для меня, например, машина – это кусок железа и – не больше!

– А что же для тебя главное? – вырвалось у Фельда.

– Понять себя!

– А других?

Он не ответил. Вернее, как Григорию показалось, сказал о другом:

– Надо не закостенеть после всепрощающих объятий и определить божеское отношение ко всему, что тебя касается, или, наоборот, не касается.

Он замолчал, потом добавил:

– Я погряз в отыскании постичь многосоставность.

Хоть Фельд и был изощрен умом, но из этой его тирады ничего не понял. И может, к лучшему. Как говорит ополоумевшая бабка – его теща: «Ежели бы закваска знала, что из ее начала выйдет самогон, она сама утопилась бы в водке!»

А так ему неведомо, как добывается то великое множество товара, когда полки в магазинах первозданно пусты. Откуда берутся квоты, наряды, да и подряды тоже. И каким образом за все это платится.

Он делает только по возможности умный вид, когда к нему в кабинет заводят некоего дядю, а то и тетю, плодит на лице разносортные улыбки, а если видит, что гостевание затягивается, то – переморгом – дает понять тому же Антону, чтобы из соседней комнаты позвонил сюда и якобы вызвал его на какое-то совещание или, того пуще, на пресс-конференцию.

Невероятнейших приключений с ним не происходило. Если не считать, что однажды некий псих пытался его убить.

Это было в парке, где он следил, как ворона расправлялась с улитками. Выковыряет из раковины тело и не склюет, а выпьет его.

«Вот так и ты кровь людскую пьешь!» – вскричал какой-то дядя и с камнем наперевес пошел на него.

Хорошо, что рядом случился милиционер.

С тех пор Григорий перестал шлять по одиноким местам. А ежели ку-да-то и отправлялся, то в сопровождении одного, а то и двух сотрудников.

– Ну что, хозяин, – сказал ему один из работяг, что прилаживал одну к другой тесины, – принимай работу.

Федьд зашел в глубь дачи. Полы, конечно, были постелены безукоризненно.

– Тезка! – позвал он шофера. – Глянь!

Качура развалисто подошел к проемине дверей, ощупал ее края, почему-то хмыкнул и только после этого очутился в передней комнате.

Походил, даже кое-где поплясал. Потом сказал:

– Вот в этом углу небольшая горбинка.

Фельд присмотрелся.

Никакой горбинки не было.

– Хорошо, мы переделаем! – сказал старший из плотников.

И в этот самый момент к Фельду подошел отдаленно знакомый мужичишка и спросил:

– Не угадываете меня?

Фельд неопределенно махнул головой.

– Я – Егор, Алевтины Мяжниковой муж прежний.

– А-а! – не сказать что с восторгом, но протянул Фельд. – Рад тебя видеть.

Егор помялся так, словно собирался сказать, что заболел венерической болезнью. Потому как руки все время находились в том месте, где это обычно происходит.

– Ну что, – спросил он, – так и не прознали, кто убил мою супружницу?

– Кажется, нет, – за Фельда ответил Качура. И спросил: – Или хочешь сознаться?

Егор закаменел лицом. И, ни о чем больше не спросив, отошел.

– Зачем ты его так? – урезонил водителя Фельд.

– Да потому что у него на морде написано, что он убийца.

Наверно, не надо говорить, как сквозняк ее внимания заколебал свечу его души.

Теперь непременно – свечу! Потому как на руках у нее, оказалось, не грязь из моторного чрева, а длинные, по локоть, черные перчатки. Которые она тут же сняла и, протянув ему свою узенькую и вместе с тем пухленькую на моклачках пальчиков ладошку, представилась:

– Габриэль. Можно просто – Габи.

– А я – Авенир Михайлович. Для вас тоже – Веня.

– Очень приятно! – произнесла она, и на щеках взыграли так им любимые, можно сказать пока что во всесоюзном масштабе, ямочки.

– Несносный мотор! – капризно вспухлила губки Габи. – То работает как часы, то…

Он не заметил, что белесоватые, но уж наверняка были бесоватыми ее глаза. За нежным частоколом ресниц они загадочно посияливали, как проблескивает в камышах мало упрятавшаяся вода.

Он неторопливо сел за руль и – рукой, – как это делал один его знакомый, нажал на кнопку стартера.

Мотор завелся.

– Ой! – вскричала Габи. – Вы – настоящий волшебник! До вас тут два таксиста останавливались и один инженер, и все без толку.

– Они помогали вам без любви, – туманно намекнул он на то, что не только по уши, но и уже значительно глубже втюрился в нее бесповоротно.

Она застенчиво зарделась.

А день тем временем ухмурился, грозя свой остаток превратить в сплошную хлябь.

– Кажется, будет гроза! – пугливо сказала она и попросила: – Может, вы меня отвезете домой?

И тут смущенно, словно признавал никому не знамую кастрацию, он сказал то, что есть:

– К сожалению, машину водить я не умею.

– А водить за нос у вас ой как получилось! – воскликнула Габи.

– Что вы! – встрепенулся он. – Я просто умею нажимать на кнопки.

– Тогда сознайтесь, кто вы?

– Профессор, – сказал он обреченно, словно его звание было самым большим грехом на земле.

Она смехово взрыднула.

– Что – не похож? – заторопился убедить ее в своей правоте Берлинер и полез за удостоверением.

Она изучала его так, словно тонкостью своих бровей сбивала с любого слова слой наложенной на него значительности.

– Тогда какой же вы Веня? – спросила она, возвращая коричневую книжечку. – Вам не прочь говорить «Ваше величество!»

– Да бросьте вы! – вскричал Берлинер. – Это все ерунда. А вот к вам надо обращаться Мисс Вселенность.

– Это почему же? – полукавила она.

– Потому что вы самая очаровательная девушка во всей звездной Галактике!

– Подобное, конечно, льстит, но я о себе так не думаю, потому как есть красивее.

– Где же? – вырвалось у него.

– Ну хотя бы вот! – и она указала на соседний с его комнатой балкон, на котором стояла сисястая горничная и выколачивала ковровую дорожку.