– Габи! – вскричал он. – За что же вы меня обижаете?! Это же, не при женщине будь сказано, крокодил!

Габриэль мило улыбнулась и произнесла:

– Ну ладно! Мне пора.

– Так вы уезжаете одна? – почему-то задал он глупый вопрос.

– Нет, – ответила она, – с ним! – И кивнула на заднее сиденье. Там громоздился надутый матрас с мордой крокодила.

– Между прочим, – сказала она, – крокодил – мое любимое животное.

Он не нашелся что сказать, и тогда она прояснила сама.

– Он – понятный! Тут уж ясно, кому палец в рот нельзя класть. А вот вы…

– Неужели я такой загадочный? – спросил он.

– Вы – тайный. Знаете, бывает явный чиновник почему-то называется «тайным советником». Так вот и вы. Открытости в вас я что-то не обнаружила.

– Но ведь мы еще не знакомы! – вскричал Авенир.

– Тем более, настоящий мужчина старается поскорее продемонстрировать увлекшей его женщине свои достоинства. А вы как-то сникли. Или та, – она кивнула на горничную, – так и не выходит у вас из глаза?

– А можно, – начал он, – я в качестве пассажира сопровожу вас до дому?

– Мне, не скрою, – начала она, – приятны ваши ухаживания. Но я боюсь вас огорчить.

– Чем же?

– Не чем, а – в чем.

Он напрягся, слушая, что она скажет в следующую минуту.

– Знаете, – начала она несколько раздумчиво, – я – дикарка.

– Что – царапаетесь?

– Нет, кусаюсь!

Она засмеялась с таким красивым, перламутровым, можно сказать, переливом.

– Я приехала сюда отдыхать диким путем.

– В машине спите? – тревожно спросил он и чуть подъюморил: – С крокодилом?

– Да жилье вроде у меня есть… – начала она. – Ну если хотите, поедем – глянете.

Ехать пришлось настолько недалеко, что он даже разочарованно экнул.

Домишко действительно был не ахти. И начинался прямо с улицы. Словно его сотворили из того же булыжника, которым выложили мостовую.

Дверь внутрь его не была отворена, а именно отверста – таким он был древним и заплошавшим.

В глубине небольшого дворика стояли две качалки.

– Вот это и есть моя гавань лет, – неожиданно произнес голос, и из куста выпростался полный одышечный старик и, протянув руку Авениру, как ему показалось, сказал нехорошее слово.

– Грибец его фамилия, – перевела Габи. – Не Гребец, как слышится и не Глыбец, что соотвествовало бы его комплекции. А – Грибец. Наверно, – она засмеялась, – так когда-то кто-то назвал оплывший, почти трухлявый гриб.

– Я вот тебе! – погрозил старик своим массивным средним пальцем.

– Зовите меня дядя Ар. Ибо – Аарон я.

Пока Габи загоняла во дворик машину, старик ему сообщил:

– Возле нее все ибнут.

– Как? – вопросил Авенир, исчитав это слово как «гибнут».

– Дуеют, – как ему показалось, прояснил Аарон.

– Гибнут на дуэли? – чуть прихолодел душой Берлинер, краем сознаная отметив, что за такую женщину не грех с кем-то и сразиться.

К ним подбежал шалелый кобелек с рассеченной губой.

– Вегишь, – сказал Грибец, – и он ко всем гивнует. Вот сейчас попгобуй, подойди, кинется.

Авенир не ответил. А старик гнусаво добавил:

– Я бы помогоже был, тоже приудагил бы.

Последнее, что Берлинер помнил из того дня, – это чаепитие в тени развесистого ореха, как, неведомо откуда слетевший, оживляюще зашелестел листвой ветерок, и мысли стали длинно-ленивыми. Их как бы подгонял голос Грибца:

– Он вручил ей арабские духи.

И началось напластование каких-то пород. А потом прорезался голос Габи:

– Интуиции надо учиться.

Зато утро было ужасным. У него не просто болела голова. Она раскалывалась. На части. И именно одной из этих частей он осознал, что в комнату к нему стучат.

– Я пришел, – сказал незнакомец, – чтобы облегчить вам возможность обрести покой.

Берлинер хотел послать его куда подальше, когда тот вдруг представился:

– Я – Милоедов. Нет, не Мироедов. Я хоть и «ем» мило, но не весь мир.

И Авенир стал напрягаться, где же уже слышал эту фамилию.

– Пристойная жизнь, – начал Милоедов, – всегда вызывает у некоторых прилив безумной зависти. Ибо разномыслящие люди нас раздражают. Но как избегнуть этого?

– Скажите, – почти по складам произнес Берлинер, – что вам от меня надо?

– Да ничего! – ответил тот и вдруг поинтересовался: – Вы кино любите?

И пока Авенир искал, что ответить, участливо добавил:

– Похмелье – это насилие над жизнью!

– Но я ничего не пил! – вскричал Берлинер.

– Вы просто нравственно не готовы признать, что вчера, надрызгавшись, демонстрировали любовь зверя к лесу.

– Как это? – не понял Авенир.

– Ну сперва совершим некоторый юридический формализм, – сказал Милоедов и протянул ему документ, удостоверявший, что перед ним не кто иной, как оперуполномоченный по борьбе с хулиганством по Ялтинскому горотделу милиции.

– Множественность убеждений, – сказал капитан, – не есть закон единой идеологии. Тут важны и национальный, и объективный дух. Вы помните, как вчера кричали: «Бей жидов, спасай Россию?»

– Нет, – опешенно произнес Берлинер. – Но с чего бы я такое заявлял, когда я сам…

– Вот именно! – перебил его Милоедов. – И еще формальная установка: попытайтесь вспомнить, кто вас ввергнул в мир вечных идей, в тот спор, который почти за два тысячелетия, не выдержав научных представлений, так и не дал возможности восторжествовать господству порочной идеологии?

– Не знаю, – вяло ответил Берлинер, потому как его немного подмутило. – Это если и была, то неверная предпосылка.

Но ужас состоял еще и не в том. Как рассказал капитан, на той самой квартире, откуда был бесчувственно вывезен Берлинер, нашли любопытную телевизионную запись.

Но любопытной, как потом оказалось, она была только для капитана. А для Авенира она предстала собранием всех кошмаров и ужасов, которые ему приходилось когда-либо переживать.

О нем был снят целый фильм.

И начался он вроде бы с совершенно безобидного. Берлинер сидел в некоем дворе и давал кому-то невидимому интервью.

– Во-первых, назовитесь, – сказал закадровый голос.

– Я – Берлинер Авенир Михайлович, профессор.

– Если не перетекать в прошлое, что, вы считаете, нужно, чтобы духовно обновить народ?

– Нужна новая общественная установка.

– Какая же?

– Та, которая исключит идеологический диктат, после чего нравственные проблемы не будут восприняты с такой яростной нетерпимостью.

Он в энергичных выражениях высказал, как ему показалось, необходимый аргумент – прикосновение своей доли к чьей-либо еще.

На втором плане был какой-то не очень понятный зрительный ряд. Там – с крехтом – кто-то взлезал на лошадь, по двору, погогатывая, лаптежно ходили гуси. Тут же похаживал конфузливый кот.

– Вы в детстве совершали неблаговидные поступки? – спросил голос.

– Конечно, – ответил Берлинер. – Приду на базар, притворюсь этаким несчастным, всеми позабытым-позаброшенным. А как торговка отвернется, я посхвачу с прилавка яблоки и – деру.

Он никак не мог остановиться в признаниях:

– Сходный опыт был у меня…

– Как видите, профессор Берлинер нормальный уравновешенный человек.

На экране небольшое затемнение, потом на фоне рябоватых берез голос возвестил:

– А сейчас мы вам покажем фильм, который называется «Падение Берли… нет, не Берлина, а Берлинера». Смотрите и не думайте, что это подделка или досужий вымысел.

В кадре появляется что-то похожее на древний щит воина. Вот оно вырисовывается явственнее, и теперь видно, что это человеческий ноготь большого пальца ноги.

И тут же визгливый вопль Авенира:

– Вы ногтя моего не стоите!

И снова голос за кадром:

– Так пропадает интеллект и падают в глазах люди, восжелавшие получить мировое гражданство.

В кадре паспорт Берлинера, испещренный визовыми печатями.

И снова голос:

– А теперь посмотрим, что же он из себя представляет на самом деле.

И тут Авенир увидел себя голым. Совершенно раздетым. В чем мама родила. Хотя в семье бытуют россказни, что он родился в рубашке.