И пусть сейчас никого не смущает его личный поход за правдой. И что нет единогласия среди тех, кто давно и упорно насаждал в стране так назызаваемое однодумство. И если совместные соглашения подразумевали самостоятельные шаги, так это только у избранных.

Ему в свое время рассказывали о председателе колхоза с Виннитчины Ковуне. Когда у него спросили, сколько в селе коммунистов, он ответил:

– Кажется, около двухсот.

– А кто у вас секретарь парткома?

Он в свою очередь поинтересовался, что это такое. А когда получил объяснение, то ответил:

– У нас менее всего загружен работой ветврач, потому как в основном скот здоров, вот мы и сделали его секретарем парторганизации. А иметь партком – это неразумно. Рядом с председателем еще одного бездельника держать вряд ли разумно.

А на вопрос, каковы у них в колхозе обязательства, он ответил так:

– Да их у нас просто нету. Сперва мы засыпаем семена, потом – остальное продаем государству.

Слово «сдаем» даже не прозвучало.

Тогда Ельцин с завистью подумал, что это прообраз будущего колхоза, когда не будут давать план и обязательства любой ценой. И удручающее наследие перестанет давлеть над здравым смыслом.

Сейчас у Горбачева появилась идея о самовозрождении деревни. И тут заложены скоростные программы. Которые, считает нынешний генсек, наиболее эффективны.

Но в бытность первого секретаря Ельцин до конца так и не вник в истинные нужды крестьян. Его угнетали деградирующие ландшафты, кои чередовались с чем-то сколько-то приемлемым, и невнятые фигуры, которые руководили теми самыми хозяйствами. Чуждый народ, чуждые земли. Словно где-то за границей все это происходит и проистекает.

А экономический террор, который сроду был применен к селу, у него работал отменно. Потому и особых претензий к тем, кто волокли на своей шее унизительные займы без отдачи, у него не было.

Но мысли вернуться на свой исторический путь свободного хлеборобства его пугали. Потому как морально опускающееся общество никогда не потянет бремени, ему уже давно чуждого. Русское общинное землепользование сейчас пугает всякого, кто берет в руки лопату или мотыгу. Потому аграрные преобразования – это вырождение крестьянского сословия. Кому охота кидать себя в ад земледельческого бытия?

Так с чего же начать покаяние?

Эта мысль прозвучала слышнее слов. Может, с фразы, что универсальных моделей быть не может, как и безгрешных людей тоже. И надо смелее использовать врачебный принцип: не навреди. Кажется, он спутал политику возрождения с саморазвивающейся структурой возражения. И это из-за своей провинциальности, да и принципиальности тоже.

Больше невнятицы и природной интуиции. Даже, может, применить и повседневный фольклор.

Или загнуть напоследок что-то такое, прозвучавшее как призыв: «Из великого прошлого – к великому будущему!»

Когда-то ему один старый ученый сказал:

– Что было раньше объединяющим началом? Бог, царь, Отечество. Значит, главенствовали – доверие, верховная власть и любовь. А что сейчас? Идеологический комфорт – это когда все согласно молчат.

Тот старик никак не мог понять, как можно облегченно относиться к запустению деревень? Ведь село всю страну кормит. Да какую страну!

– Пока это не станет аксиомой дли мудрых политиков, – произнес старик. – Выверенные веками взаимоотношения никогда не станут понятны даже до поверхностной глубины.

Значит, духовной осмысленностью чего-либо сейчас никого не удивишь. Потому нужна – невнятица. Признание собственных ошибок. То, что на пленуме малость погорячился, а в письме явно перестарался. И тогда удушающее ожидание, с которым все последнее время ждал он ответа от Горбачева, ослабит свой гнет.

А еще можно сослаться и на природные амбиции. Они, кстати, тиражируют свой опыт сверху донизу. Уже некоторые мелкие партийные деятели потянули за собой на работу собственных жен, которые спят и видят себя раисами максимовнами.

Тот день сорил воронами и галками, потому что шел ветер. И в больнице было, кажется, именно от этого во сто крат тоскливей. А усугубляло это и сообщение, которое пришло тоже как-то шепотком. Ельцин вызывался на пленум МГК.

А депрессия к этому времени извела Бориса Николаевича почти под ноль. Так и не дождавшись звонка или письма Горбачева, он окончательно понял, что проиграл. Что все его советники с плотоядными глазами и травянистой душой не то что дали маху или совершили просчет, они, говоря словом нынешнего сленга, «подставили» его. Подставили как проститутку, которая разделась для профессионального действа, а от нее все отказались.

Доктор – милейший человек Дмитрий Дмитриевич Нечаев советовал на пленум не ехать.

– У вас не то состояние, – говорил он.

Но, роясь носом в подушке, выкрикивая оттуда какие-то удушительные слова, Ельцин повтовял одно и то же:

– Я – должен!

Рядом, как две тени, которым суждено отбрасывать себя только в одну сторону, стояли начальник охраны Юрий Федорович Кожухов и телохранитель Александр Иванович Коржаков.

Ельцин еще не знал, что будет говорить на пленуме. Ежели то, что вякнул на цэковском сборище и написал Горбачеву, это может кончиться еще хуже, чем есть. А покаяться, к чему он склонялся последнее время, не позволяла гордыня.

Тогда он тихо, но внятно сказал врачу:

– Вколите мне что-нибудь, отшибающее паморки!

Так появился шприц с баралгином.

И покаяние было произнесено. Даже казнение. Признание всех своих ошибок. В тот момент в нем проснулся тот самый выкормыш партии, которая его, собственно, и сотворила. И нечего было плевать в глаза матери. Яйца кур не учат.

Пусть ближние люди считают, что сыграл роль баралгин. На самом деле в нем просто проснулось то обыкновенное, которое и составляло его суть.

А потом было изнеможение, переваривание в душе всего того, что натворено за последнее время, и ожидание звонка.

Опять же от Горбачева. Он верил, что на что-то из двух его выходок он должен, наконец, откликнуться.

И на этот раз «сибирский оборотень» не ошибся.

Горбачев позвонил.

Дрожащими руками Коржаков принес телефонный аппарат в постель Ельцину и деликатно покинул палату, чтобы не слышать вконец изможденного голоса своего некогда могущественного патрона.

Разговор был коротким.

Михаил Сергеевич, продолжая тиражировать опыт своей глупости и на другие свои дела, дал Ельцину, как считал, шанс, назначив заместителем председателя Госстроя, несколько раз намекнув, что эта должность подразумевает ранг не ниже министерского.

Прялин давно не чувствовал такого душевного оскудения. Безболезненный подход ко всему, что творилось вокруг, был прост: надо отдаться широкому привлечению глупости, как это умело сделали другие, не пытаясь ввергать себя в деликатную сферу распознания контуров будущего.

Он видел азартную игру одних и инертное восприятие истин со стороны других. Это была, без преувеличения, рулетка.

И изустным учебником и для тех, и для других были бесконечные высказывания Горбачева.

И один раз на телеграфном столбе или еще какой тумбе Георгий увидел такую карикатуру: на обнаженную девицу, стоящую в позе сбора брусники, взлез сзади мотоцикл. Подпись стояла такая: «Как говорит Горбачев, процесс пошел».

Видел он и обыкновенный оппонентский занос, который чуть не смел Ельцина с арены борьбы за власть. И совершенно не понимал, почему Горбачев не дал ход в пропасть летящему тарантасу, неожиданно принявшему демократический облик закоренелого консерватора.

Конечно, примирение имело кратковременный характер. Ибо прозвучавшие объяснения, собственно, никого не убедили, что они искренни. А все определения были, по меньшей мере, странны.

Резонно размышлять так: Ельцин Горбачеву нужен был как образчик со ссылкой на прошлое. Вот, мол, был сибирским бузотером, потом пообкатался в Москве и теперь более сдержан и даже мил.

Не ущемляя ничьих конкретных интересов, его можно держать подле себя в роли когда-то смиренного дрессурой медведя.