– Кто это – «мы»?

– Тут я надеюсь на твою догадливость. А признаюсь только в одном: с проверкой-то липанули мы вас.

– Как? – вырвалось у Конебрицкого.

– Маркелыч! – крикнул Прыга в сторону закрытой двери.

– Да он глухой, чего ты ему орешь? – остановил Коську Конебрицкий.

– Это он тебя не слышит, а меня…

В это время открылась дверь.

– Ты меня звал? – спросил старик.

– Скажи этому скесу, – указал он на Константина, – как ты придумал проверку им замастырить.

Дед незнакомо ухмыльнулся.

И тут Конебрицкий ужаснулся: он действительно видел его среди членов комиссии. Только борода у него была в ту пору черная.

– Давай, иди! – махнул на старика Прыга, а Косте сказал: – Больше того, у вас в институте тоже работают наши люди. И вообще, ты у Мюллера под колпаком!

Он нехорошо засмеялся.

Если честно, кое-что Конебрицкий понимал. Чем больше вживался он в новую должность, чем ближе знакомился с теми, кто возле него обретался, тем больше понимал шаткость позиций, на которых ненароком оказался. Ибо в многочисленных филиалах их института творилось что-то непонятное и темное. Подпольные цеха шуровали нечто днем и ночью. Об этом ему как-то намекнул начальник одного из них – с быкоподобной головой, флегматичный тихий алкоголик.

«Как выпьешь, – говорил он, – так душа обнадеженнее любит».

Прыга поднялся, и они вышли во двор. И только тут Костя заметил на белой стене нашлепки бурой грязи.

Хотел позвать Маркелыча, но Прыга его остановил:

– Это знак, что ко мне приходили.

И он, сперва запев: «Там на вершине жил гульливый ветер Степка Разин», неожиданно молодецки свистнул.

И к даче подошли трое.

О чем-то с ним пошептались, и он тут же вернулся к Конебрицкому. В руках у него было копьевидное тело рыбины.

– На, ушицой побалуйся! – протянул он рыбину Косте, а сам подошел к чернопенным по ранней весне кустам и беззастенчиво справил малую нужду.

Когда-то тут, наверно, скошенно слезились травы. И вообще окна цвели крашеными наличниками. И, нежа гальку, лениво поплескивала в озерке волна.

Рядом оказался глаз Прыги. Склера – «на взводе», значит, выпивоха.

А тут держался. Но более полутора стаканов освоил. Остальное так и осталось в разлитости.

– Хоть ты и чахленький цветочек, – неожиданно заговорил Прыга, – но выживешь. Мы тебе не дадим углохнуть, потому как ты нам нужен.

– Но зачем? – опять взмоленно вопросил он.

Кажется, его никто не просил, но Маркелыч сюда – во двор – вынес им по чашке чаю. Чай был сильно настоенный, почти черный.

– Незадавшаяся юность – это еще ничего, – начал Прыга. – Да и не получившаяся молодость – тоже. Но надо уже сейчас думать о царствии небесном.

– Зачем?

– Чтобы чувство забытости не преследовало.

Он игриво теранулся о его плечо и вдруг признался:

– А ведь я сперва хотел тебя опетушить.

– Как?

– Сурен, где ты?! – крикнул он в гущу тех самых кустов, возле которых они стояли.

Вышел здоровенный носатый верзила.

– Вот этот кадр и должен был тебя опустить.

– Опустить? Куда?

– Сперва на четыре кости, а потом и в преисподнюю. Или попробовать?

– Что ты?! – замахал руками Конебрицкий.

– Так Сурен должен был тебя харить при свидетелях, потому и они наличествуют.

Он хлопнул три раза в ладоши, и уже из-за соседнего куста вышло несколько девок, которые, он только не помнил где, работали у него.

Конебрицкий опущенно расслабился.

– Ладно, линяйте все! – прикрикнул на собравшихся Прыга и Косте сказал: – Как говорил мой дед на бабку: «Заегозила было, да получила в рыло!» Ваши скесы дюже егозят. Не только понт, но и верхушку держать стремятся. Но мы этого не потерпим. Потому не делай из своей морды прошловечный лапоть, первенство должно быть за нами. Пусть ваши цеховики упираются и вы там кипешитесь, но пока в одно не сольемся – жизни вам не будет.

Он закурил.

– Кстати, вам надо понять, что вы затерхались за то время, пока чистоделами пытались быть.

Он увидел воробья, чуть подхилил голову и вдруг сказал:

– А ведь с такого вот жиденка все началось.

– Что? – спросил Костя.

– Вот так взлетел он на ветку, подождал я, пока он усидится, прицелился из рогатки, и вдруг чугунка – тренннь! – он это слово именно произнес с тремя «н». – И глаза у сводной сестры как не было!

– Ну и что? – недогадливо вопросил Костя.

– И пошли мои скитания по белу свету.

Помолчали, и Коська засобирался уходить.

– Кстати, – сказал, – отпуск, какой ты брал за свой счет, у тебя уже кончился. Потому рулюй на работу.

И только он вышел за ворота дачи и скрылся за деревьями, как к воротам подъехала его машина.

Его действительно ждали.

Ветер возгоняет волны, самоубийственно кидает их на скалы, пружинит, искрит, водо-, а то и скуловоротит. И, как поется в песне, «и бьется о борт корабля».

А над Ай-Петри висит туча. Такая до головной боли постоянна, что кажется – и день выношен этой тучей.

Как выпятившаяся вставная челюсть, устремлен в море пирс.

Скука.

Поэтому кажется, что фасад дня совершенно не отделан. Ни одной законченной детали. Разве что постоянно подмигивающий маяк. Который, как лакей, высокомерен и панбархатен. Панбархатом кажется облепившая его зеленая слизь.

Авенир Берлинер обходит встрепанные только что промчавшейся машиной кусты и снова идет во след за праздно гуляющими девками. Глаз улавливает одни виляния.

Кто-то всунулся в куст, отглотнул из бутылки и снова вышел на аллею.

Безлистье, но скрыло. И весна почему-то больше похожа на осень. И не на осень, а на очень позднюю осень, безнадежную, как неизлечимая болезнь.

Когда он ехал в Ялту, то думал, что вот-вот позолотятся нивы, но за вагонным окном мелькал обсахаренный морозом луг или полоса отчуждения с жеваной прошлогодней травой.

Сосед по купе ему попался до безобразия говорливый. О чем он только не плел всю дорогу: и что Россия – это всемирная деревня, и показывал на старуху, что у железнодорожной будки выскребывала кастрюлю, и что провалы в экономике существуют от того, что нет идеологической партии, и что мы ни в чем не умеем побеждать убедительно, и привести в доказательство мог то ли чемпионат мира, то ли Олимпийские игры, где Советский Союз не добрал и половины запланированных медалей, и что евреи любят Россию без взаимности, и что американское хамство всем изрядно поднадоело, и что роковое совпадение, что струйка наших отношений еще не пресеклась.

Авенир делал вид, что идеологические абстракции его страшно интересуют, но, в основном, главные предпосылки своего покоя видел не в общественно-правовом процессе, а в элементарном молчании. Ибо был уверен, что любое самоопределение имеет одну схожесть и резко идеологическим разговором или одиночным выступлением ему можно коренным образом повредить.

Помешав черенком вилки в стакане, сосед неожиданно стал говорить о другом:

– Сколько нам еще пережить придется пересестов?

Хитрый человек Берлинер, мудрый, но слово «пересест» так и не мог приладить ни к одному явлению, которое его окружало. Но опять промолчал. А сосед неожиданно прояснил:

– На моей памяти – Сталин был, потом Хрущев, следом Брежнев – и тут как горох: Андропов, Черненко, Горбачев. Не много ли правителей на одну жизнь?

У Авенира на этот счет свое мнение. Каждый правитель – как шлагбаумное тире на переезде: проехать нельзя, а пройти – всегда пожалуйста! Только под поезд не попади, раз ты человек рисковый. И чем больше смен курсов и всего прочего, что при этом меняется, тем лучше. Постоянно восполняется то, что было в свое время утрачено или невостребовано.

Как-то видел он: собралась вокруг кого-то толпа, образовала человеческий муравейник. И всем нетерпелось увидеть, что же происходит там, в середке. Вот выпнулась чья-то нога. Кто-то хотел, подчикильнув, подпыргнуть, чтобы хоть на мгновенье, но зависнуть надо всеми. А Авенир, которому в ту пору было шесть лет, наоборот, встал на четвереньки, чуть ли не носом разрыл частокол лодыжек и оказался там, где надо.