И увидел то, к чему так стремил себя всякий. Это – камень с вмурованной в него железякой, как бы подчеркивающей его несдвигаемость. На этом камне лежала толстенная – в серых крапинках – змея, а перед нею, в свою очередь, стоял на коленях человек и пиликал на тоненькой дудочке.

Змея поднималась, раздувала заушины и начинала раскачиваться из стороны в сторону, мелькая своим красно-искристым языком и бесстрастно глядя немигучими глазами.

А все вокруг, Авенир был уверен, считали, что змея мелькает тем самым жалом, с которого стекает яд, и стоит только им дотронуться до человека…

Ему хочется выползти и крикнуть всем, кто обступил шарлатана, что никакого заклинания с помощью музыки нету, ибо змеи совершенно глухи.

Но никто не поверит, тем более что, наблюдая за всем этим, люди не прекращают беседу. Вот один старик говорит другому:

– Детные бабы куда покладистее: на одном сидела – двух вывела.

Авениру хочется сказать: «Так не бывает!» И поправить, как это «бабы» – во множественном числе, а «сидела» – в единственном?

Но он ничего не говорит, а без интереса смотрит на то, что делает этот самый шарлатан, наверняка выломавший змее зубы, чтобы она стала совершенно неопасной.

Скука глубинно удовлетворенного любопытства рано посетила Берлинера. И он давно уже не мог вычувствовать то, чего не объяснить. И потом, приступая к любованию чем-либо, наперед, к примеру, знал, за счет чего светится неоновым убором город и что в мире главенствует удручающая староверская постность.

Порой, когда особо зачернит на душе и любой зрелый вывод покажется обузой, к Авениру приходит тоска. Первый раз она его посетила еще в отрочестве, когда они с родителями были в деревне. Там, помнится, тучно росли ржи, колосились, ежинились колосьями, мельтешили на ветру. А рядом простиралось завеянное мякиной гумно.

И вот среди этой незнакомой знакомости – тоже мельтешили колоском на ветру – девочка по имени Люся.

Отец у Люси постоянно пьяный. То и дело зовет его к себе и привяленным голосом говорит:

– Иди побалакаем, чтобы болячка с болячкой сошлись бы.

Авенир от него пытается держаться подальше. Потому как он тоже набит той самой понятной непонятностью, которая отравляет скукой душу.

– Думал, – рассказывал кому-то старик, – дожду возраста, непременно женюсь на Фроське.

Это уже интересно. У Авенира, правда, таких намерений жениться на Люсе нету, потому как прежде надо, как говорит папа, стать человеком. Но живинка какая-то в середке плавает. Как одинокая рыбка в аквариуме.

У Люси был ровесник Авенира – брат, о котором все говорили, что он из молодых да ранних. Сперва Берлинеру не было понятно, что это такое. А потом догадался. Лешка, как звали брата, ревизовать девкам пазухи был горазд.

В подпитии отец Люси к месту и ни к месту орал:

– Ты меня за обороть не бери – лягнусь!

Мать Люсина постоянно кому-то жаловалось, что у нее «в костреце» болит.

– Нога вроде бы и идет, и кособочится одновременно.

Лешка все время всем своей силой хочет похвастать. Полуволоком втащит мешок на подводу, изойдет одышкой и все равно за вторым себя стремит.

Видит, что ноша не под силу. Но не отступится. Иначе – не он это будет.

Рядом с полем был лес. И именно туда хотел Авенир заманить Люсю.

Нет, он не собирался лезть к ней за пазуху, как это бы сделал на его месте невоспитанный Лешка, не читал бы стихов Блока, как если бы на ее месте была девочка Роза из соседнего класса «Б». Он бы просто с нею помолчал.

Вот так послушал бы или последил, как лес, настораживаясь, подзамирает, и так стоял в оцепенении минуту или две, пока случайный звук не сбил его с этой сторожкости.

А все вокруг облеклось бы в туман и приобрело бы размывные очертания.

Рядом, на озере, гагакали гуси.

Кто-то кому-то заканчивал рассказывать свою историю типично мирской фразой:

– Все произошло по-гаданному, да не по нашему.

Местные любят говорить своими корявыми афоризмами.

Влажь, пришедшая от озера, омягчит воздух, сделает волглыми листья.

Авенир глянет ей в глаза, отразится в них один лишь миг, и вздохнет. Хитро вздохнет. По-взрослому прозрачно и по-детски призрачно намекнет этим вздохом, что, пока не схолодала, он бы дал ей погреть свою душу, да жаль, потому как ее наверняка ждет впереди беспорядочная любовь и бестемная бабская печаль.

Над головой просвистит козодой. Потом режущим голосом каркнет ворона. Впереди – по ржи – протрекает кобыленка. Потешным аллюром проскачет на хворостине взрослый деревенский дурак. Погасающей походкой погонится за ним кто-то из подначников. И ему расхочется терять на Люсю свой вздох. И он, сказав ей несколько ничего не значащих слов, как из алтаря, выведет ее из лесу, чтобы она снова колоском мельтешила среди ржи и гумна.

Но Люсю в лес не заманишь – осторожна. На все его увертки и хитрости у нее один ответ – смех. То прыскучий, как бы рассыпчатый, то полузамкнутый, похожий на оборванный на половине взрыд, то этакий полузамедленный, как останавливающееся колесо велосипеда.

И Авенир взросло тоскует. Не знает, по какому поводу, но душу в самом деле поддавливает чувство зрелой тяжести. И хочется засесть за стихи.

Нынче в Ялте Берлинер оказался тоже вроде бы загнанный тоской. Вернее сказать, чем-то от нее производным. Пожаловался ему Мануил Беневольский, что его стали преследовать вымогатели, по-нонешнему говоря, рэкетиры, и у Авенира, как у волка, по следу которого идут охотники, обострилось чувство самосохранения.

Поспешил он на время сгинуть из Москвы. Так сказать, со стороны понаблюдать, чья трусь чью передрожит.

Правда, было грусто оставлять Розу, да-да, ту самую, в прошлом девочку из соседнего класса «Б». Он женился на ней еще в институте. И только после этого понял, что надо напрягать душу, чтобы в ней завязался хоть какой-то росток живого. Пусть не любви – просто доброго, неубывающего чувства.

И ему это удалось. И вот уже столько лет они мирно сосуществовали. А сейчас она, неожиданно для них обоих, ждала ребенка. Неожиданно потому, что это первая у нее завязь. Уже думали, так и скоротают век в бездетности. И, если честно, Авенир этому даже был рад. Потому как видел, сколько колготы и всего прочего невзгодного переживали те, кто имел деток.

И вот – получилось. И Авенир неожиданно для себя открыл, что сломан коготок их тщательно скрываемой даже от самих себя неприязни.

Иногда Роза подзывала его к себе, и он, приложив руку к ее огромному животу, улавливал, как ребенок поталкивал внутри осторожно, но настойчиво.

– И его не оставляет политическая агрессивность! – воскликнул он.

И вот теперь Роза осталась одна.

Но – так надо. Пусть без него пройдет тот самый набег рэкетиров. А что он не обойдет его, он знал точно.

А все потому, что как только была объявлена вольница на кооперативы, Берлинер тут же организовал фирму по внедрению новшеств.

Сперва его затея была встречена почти отчужденно. Вот, мол, вместо того, чтобы торговать, он вздумал материализовать «маниловские грезы». А когда первый раз одна из разработок была продана не куда-нибудь, а аж в Японию, не только смеяться, даже улыбаться перестали.

Другие бы кинулись деньги в мешок сгребать, но не таков Авенир Берлинер. Он – из той Японии – вытребовал вместо долларов компьютерное оборудование, и уже Ольга Мешконис работала не на институт, а на него.

По касательной вспомнив Ольгу, потом Розу, он неожиданно набрел памятью и на Люсю, только не на ту девочку, которую пытался замануть в лес, а другую, которую встретил через много-много лет.

В ту пору он разрабатывал в себе неприязненный стиль поведения: ходил с перекинутым через руку летним плащом, опирался на длинный, похожий на трость, зонт, смущал собеседников брезгливой поджатостью губ.

Люсю он встретил на улице. Тень от ее разбитой фигуры плашмя преодолевала лужу. Никакие подробности не отражались в воде, только одна сплошная серость, словно клок осеннего тумана. Видимо, год от года она все больше и больше тускнела лицом, понурилась жестом – одним словом, старела. И в дальнейшем ничего не запомнилось от ее образа: ни лицо, ни фигура, ни, кажется, стройные, коль их по-настоящему показать, ножки, а врезались в память вялые, видимо, покорные груди. От них отдавало материнским уютом, даже каким-то укромьем.